Собрание сочинений. Том 1. Первый лед

* * *

Сколько свинцового яда влито, сколько чугунных лжей... Мое лицо никак не выжмет штангу ушей... 1968

Записка Е. Яницкой, бывшей машинистке Маяковского

Вам Маяковский что-то должен. Я отдаю. Вы извините — он не дожил. Определяет жизнь мою платить за Лермонтова, Лорку по нескончаемому долгу. Наш долг страшон и протяжен кроваво-красным платежом. Благодарю, отцы и прадеды. Крутись, эпохи колесо... Но кто же за меня заплатит, за все расплатится, за все? 1963

* * *

Сирень похожа на Париж, горящий осами окошек. Ты кисть особняков продрогших серебряную шевелишь. Гудя нависшими бровями, страшон от счастья и тоски, Париж, как пчелы, собираю в мои подглазные мешки. 1963

Париж без рифм

Париж скребут. Париж парадят. Бьют пескоструйным аппаратом. Матрон эпохи рококо продраивает душ Шарко! И я изрек: «Как это нужно — содрать с предметов слой наружный, увидеть мир без оболочек, порочных схем и стен барочных!..» Я был пророчески смешон, но наш патрон, мадам Ланшон, сказала: «О-ля-ля, мой друг!..» И вдруг — город преобразился, стены исчезли, вернее, стали прозрачными, над улицами, как связки цветных шаров, висели комнаты, каждая освещалась по-разному, внутри, как виноградные косточки, горели фигуры и кровати, вещи сбросили панцири, обложки, оболочки, над столом коричнево изгибался чай, сохраняя форму чайника, и так же, сохраняя форму водопроводной трубы, по потолку бежала круглая серебряная вода, в соборе Парижской Богоматери шла месса, как сквозь аквариум, просвечивали люстры и красные кардиналы, архитектура испарилась, и только круглый витраж розетки почему-то парил над площадью, как знак: «Проезд запрещен», над Лувром из постаментов, как 16 матрасных пружин, дрожали каркасы статуй, пружины были во всем, все тикало, о Париж, мир паутинок, антенн и оголенных проволочек, как ты дрожишь, как тикаешь мотором гоночным, о сердце под лиловой пленочкой, Париж (на месте грудного кармашка, вертикальная, как рыбка плыла бритва фирмы «Жиллет»)! Париж, как ты раним, Париж, под скорлупою ироничности, под откровенностью, граничащей с незащищенностью. Париж, в Париже вы одни всегда, хоть никогда не в одиночестве, и в смехе грусть, как в вишне косточка, Париж — горящая вода, Париж, как ты наоборотен, как бел твой Булонский лес, он юн, как купальщицы, бежали розовые собаки, они смущенно обнюхивались, они могли перелиться одна в другую, как шарики ртути, и некто, голый, как змея, промолвил: «Чернобурка я», шли люди, на месте отвинченных черепов, как птицы в проволочных клетках, свистали мысли, монахиню смущали мохнатые мужские видения, президент мужского клуба потрясался разоблачениями (его тайная связь с женой раскрыта, он опозорен), над полисменом ножки реяли, как нимб, в серебряной тарелке плыл шницель над певцом мансард, в башке ОАСа оголтелой дымился Сартр на сковородке, а Сартр, наш милый Сартр, задумчив, как кузнечик кроткий, жевал травиночку коктейля, всех этих таинств мудрый дух в соломинку, как стеклодув, он выдул эти фонари, весь полый город изнутри, и ратуши и бюшери, как радужные пузыри! Я тормошу его: «Мой Сартр, мой сад, от зим не застекленный, зачем с такой незащищенностью шары мгновенные летят? Как страшно все обнажено, на волоске от ссадин страшных, их даже воздух жжет, как рашпиль, мой Сартр! Вдруг все обречено?!» Молчит кузнечик на листке с безумной мукой на лице. Било три... Мы с Ольгой сидели в «Обалделой лошади», в зубах джазиста изгибался звук в форме саксофона, женщина усмехнулась. «Стриптиз так стриптиз»,— сказала женщина, и она стала сдирать с себя не платье, нет,— кожу! — как снимают чулки или трикотажные тренировочные костюмы. —О! о!— последнее, что я помню, это белки, бесстрастно-белые, как изоляторы, на страшном, орущем, огненном лице... «...Мой друг, растает ваш гляссе...» Париж. Друзья. Сомкнулись стены. А за окном летят в веках мотоциклисты в белых шлемах, как дьяволы в ночных горшках. 1963

* * *

Ж.-П. Сартру

Я — семья во мне как в спектре живут семь «я» невыносимых как семь зверей а самый синий свистит в свирель! а весной мне снится что я — восьмой 1962

Марше О Пюс. Парижская толкучка древностей

I

Продай меня, Марше О Пюс, упьюсь этой грустной барахолкой, смесью блюза с баркаролой, самоваров, люстр, свечей, воет зоопарк вещей по умчавшимся векам — как слонихи по лесам!.. перстни, красные от ржави, чьи вы перси отражали? как скорлупка, сброшен панцирь, чей картуш? вещи — отпечатки пальцев, вещи — отпечатки душ, черепки лепных мустангов, храм хламья, Марше О Пюс, мусор, музыкою ставший! моя лучшая из муз! расшатавшийся диван, куда девах своих девал? почем века в часах песочных? чья замша стерлась от пощечин? продай меня, Марше О Пюс, архаичным становлюсь: устарел, как Робот-6, когда Робот-8 есть.

II

Печаль моя, Марше О Пюс, как плющ, вьется плесень по кирасам, гвоздь сквозь плюш повылезал — как в скульптурной у Пикассо — железяк, железяк! помню, он в штанах расшитых вещи связывал в века, глаз вращался, как подшипник, у виска, у виска! я читал ему, подрагивая, эхо ухает, как хор, персонажи из подрамников вылазят в коридор, век пещерный, век атомный, душ разрезы анатомные, вертикальны и косы, как песочные часы, снег заносит апельсины, пляж, фигурки на горах, мы — песчинки, мы печальны, как песчинки, в этих дьявольских часах...

III

Марше О Пюс, Марше О Пюс, никого не дозовусь. пустынны вещи и страшны, как после атомной войны. Я вещь твоя, XX век, пусть скоро скажут мне: «Вы ветх», архангел из болтов и гаек мне нежно гаркнет: «Вы архаик», тогда, О Пюс, к себе пусти меня, приткнусь немодным пиджачком... Я архаичен, как в пустыне раскопанный ракетодром. 1963

Олененок

I

«Ольга, опомнитесь! Что с вами, Ольга?..» Это блуждает в крови, как иголка... Ну почему — призадумаюсь только — передо мною судьба твоя, Ольга? Полуфранцуженка, полурусская, с джазом простуженным туфелькой хрусткая, как несуразно в парижских альковах — «Ольга» — как мокрая ветка ольховая! Что натворили когда-то родители! В разных глазах породнили пронзительно смутный витраж нотр-дамской розетки с нашим Блаженным в разводах разэтаких. Бродят, как город разора и оргий, Ольга французская с русскою Ольгой.

II

Что тебе снится, русская Оля? Около озера рощица, что ли... Помню, ведро по ноге холодило — хоть никогда в тех краях не бродила. Может, в крови моей гены горят? Некатолический вижу обряд, а за калиточкой росно и колко... Как вам живется, французская Ольга? «Как? О-ля-ля! Мой Рено — как игрушка, плачу по-русски, смеюсь по-французски.. Я парижанка. Ночами люблю слушать, щекою прижавшись к рулю». Руки лежат как в других государствах. Правая бренди берет как лекарство. Левая вправлена в псковский браслет, а между ними — тысячи лет. Горе застыло в зрачках удлиненных, о олененок, вмерзший ногами на двух нелюдимых и разъезжающихся льдинах!

III

Я эту «Ольгу» читал на эстраде. Утром звонок: «Экскюзе, бога ради! Я полурусская... с именем Ольга... Школьница... рыженькая вот только...» Ольга, опомнитесь! Что с вами, Ольга?!.. 1963

Ирена

Ирена проводит меня за кулисы. Ирена ноздрями дрожит, закуривши. В плечах отражаются лампы, как ложки. Он потен — Ирена. Он дышит, как лошадь. Здесь кремы и пудры — как кнопки от пульта. Звезда кабаре, современная ультра, упарится парень (жмет туфелька, стерва!), а дело есть дело, и тело есть тело! Ирена мозоль деловито потискивает... ...Притих ресторан, как капелла Сикстинская. Тревожно. Лакеи разносят смиренно меню как Евангелие от Ирены: «Богиней помад, превращений, измены, прекрасный Ирена, на наглых ногах, усмехаясь презренно, сбегает с арены! Он — зеркало времени, лжив, как сирена, любуйтесь Иреной! Мужчины, вы — бабы, они ж — бизнесмены, пугайтесь Ирены! Финал мирозданья, не снившийся Брему, вихляет коленями... О две параллели, назло теореме скрещенных в Ирене! «Ирена, ку-ку!» Кидайте же тугрики от Сены до Рейна под бритые икры в серебряной туфельке! Молитесь Ирене!» Куря за кулисой, с цветными ресницами глядел в меня парень пустыми глазницами. И, как микеланджеловские скрижали, на потных ногах полотенца лежали. 1963

Старухи казино

Старухи, старухи — стоухи, сторуки, мудры по-паучьи, сосут авторучки, старухи в сторонке, как мухи, стооки, их щеки из теми горящи и сухи, колдуют в «системах», строчат закорюки, волнуются бестии, спрут электрический... О оргии девственниц! Секс платонический! В них чувственность ноет, как ноги в калеке... Старухи сверхзнойно рубают в рулетку! Их общий любовник разлегся, разбойник. Вокруг, как хоругви, робеют старухи. Ах, как беззаветно в них светятся муки!.. Свои здесь Джульетты, мадонны и шлюхи, как рыжая страстна! А та — ледяная, а в шляпке из страуса крутит динаму, трепещет вульгарно, ревнует к подруге. Потухли вулканы, шуруйте, старухи. ...А с краю, моргая, сияет бабуся: она промотала невесткины бусы. 1963

Поэт в Париже

Уличному художнику

Лили Брик на мосту лежит, разутюженная машинами. Под подошвами, под резинами, как монетка, зрачок блестит! Пешеходы бросают мзду. И, как рана, Маяковский, щемяще ранний, как игральная карта в рамке, намалеван на том мосту! Каково Вам, поэт, с любимой?! Это надо ж — рвануть судьбой, чтобы ликом, как Хиросимой, отпечататься в мостовой! По груди Вашей толпы торопятся, Сена плещется под спиной. И, как божья коровка, автобусик мчит, щекочущий и смешной. Как волнение Вас охватывает!.. Мост парит, ночью в поры свои асфальтовые, как сирень, впитавши Париж. Гений. Мот. Футурист с морковкой. Льнул к мостам. Был бастард Земли... Никто не пришел на Вашу выставку, Маяковский, Мы бы — пришли. О, свинцовою пломбочкой ночью опечатанные уста. И не флейта Ваш позвоночник — алюминиевый лет моста! Вам шумят стадионов тысячи. Как Вам думается? Как дышится, Маяковский, товарищ Мост?.. Мост. Париж. Ожидаем звезд. Притаился закат внизу, полоснувши по небосводу красным следом от самолета, точно бритвою по лицу. 1963

Муромский сруб

Деревянный сруб, деревянный друг, пальцы свел в кулак деревянных рук, как и я, глядит Вселенная во мрак, подбородок положивши на кулак, предок, сруб мой, ну о чем твоя печаль над скамейкою замшелой, как пищаль? Кто наврал, что я любовь твою продал по электроэлегантным городам? Полежим. Поразмышляем. Помолчим. Плакать — дело, недостойное мужчин. Сколько раз мои печали отвели эти пальцы деревянные твои... 1963