Собрание сочинений. Том 1. Первый лед

Антимиры

Стоял Январь, не то Февраль, какой-то чертовый Зимарь. Я помню только голосок над красным ротиком— парок и песенку: «Летят вдали красивые осенебри, но если наземь упадут, их человолки загрызут...» 1963

Новый год в Риме

Рим гремит, как аварийный отцепившийся вагон. А над Римом, а над Римом Новый год, Новый год! Бомбой ахают бутылки из окон, из окон, ну, а этот забулдыга ванну выпер на балкон. А над площадью Испании, как летающий тарел, вылетает муж из спальни — устарел, устарел! В ресторане ловят голого. Он гласит: «Долой невежд! Не желаю прошлогоднего. Я хочу иных одежд». Жизнь меняет оперенье. И летят, как лист в леса, телеграммы, объявленья, милых женщин адреса. Милый город, мы потонем в превращениях твоих, шкурой сброшенной питона светят древние бетоны. Сколько раз ты сбросил их? Но опять тесны спидометры твоим аховым питомицам. Что еще ты натворишь?! Человечество хохочет, расставаясь со старьем. Что-то в нас смениться хочет? Мы, как Время, настаем. Мы стоим, забыв делишки, будущим поглощены. Что в нас плачет, отделившись? Оленихи, отелившись, так добры и смущены. Может, будет год нелегким? Будет в нем погод нелетных? Не грусти — не пропадем. Будет, что смахнуть потом. Мы летим, как с веток яблоки. Опротивела грызня. Но я затем живу хотя бы, чтоб средь ветреного дня, детектив глотнувши залпом, в зимнем доме косолапом кто-то скажет, что озябла без меня, без меня... И летит мирами где-то в мрак бесстрастный, как крупье, наша белая планета, как цыпленок в скорлупе. Вот она скорлупку чокнет. Кем-то станет — свистуном? Или черной, как грачонок, сбитый атомным огнем? Мне бы только этим милым не случилось непогод... А над Римом, а над миром — Новый год, Новый год... ...Мандарины, шуры-муры, и сквозь юбки до утра лампами сквозь абажуры светят женские тела. 1 января 1963

Рублевское шоссе

Мимо санатория реют мотороллеры. За рулем влюбленные — как ангелы рублевские. Фреской Благовещенья, резкой белизной за ними блещут женщины, как крылья за спиной! Их одежда плещет, рвется от руля; вонзайтесь в мои плечи. белые крыла. Улечу ли? Кану ль? Соколом ли? Камнем? Осень. Небеса. Красные леса. 1961

Прощание с Политехническим

В Политехнический! В Политехнический! По снегу фары шипят яичницей. Милиционеры свистят панически. Кому там хнычется?! В Политехнический! Ура, студенческая шарага! А ну, шарахни по совмещанам свои затрещины! Как нам мещане мешали встретиться! Ура вам, дура в серьгах-будильниках! Ваш рот, как дуло, разинут бдительно. Ваш стул трещит от перегрева. Умойтесь! Туалет — налево. Ура, галерка! Как шашлыки, дымятся джемперы, пиджаки. Тысячерукий как бог языческий Твое Величество — Политехнический! Ура, эстрада! Но гасят бра. И что-то траурно звучит «ура». 12 скоро. Пора уматывать. Как ваши лица струятся матово. В них проступают, как сквозь экраны, все ваши радости, досады, раны. Вы, третья с краю, с копной на лбу, я вас не знаю. Я вас — люблю! Чему смеетесь? над чем всплакнете? и что черкнете, косясь, в блокнотик? что с вами, синий свитерок? в глазах тревожный ветерок... Придут другие — еще лиричнее, но это будут не вы — другие. Мои ботинки черны как гири. Мы расстаемся, Политехнический! Нам жить не долго. Суть не в овациях. Мы растворяемся в людских количествах в твоих просторах, Политехнический. Невыносимо нам расставаться. Ты на кого-то меня сменяешь, но, понимаешь, пообещай мне, не будь чудовищем, забудь со стоящим! Ты ворожи ему, храни разиню. Политехнический — моя Россия! — ты очень бережен и добр, как Бог, лишь Маяковского не уберег. Поэты падают, дают финты меж сплетен, патоки и суеты, но где б я ни был — в земле, на Ганге ко мне прислушивается магически гудящей раковиною гиганта большое ухо Политехнического! 1962

* * *

Я сослан в себя я — Михайловское горят мои сосны смыкаются в лице моем мутном как зеркало сморкаются лоси и перголы природа в реке и во мне и где-то еще — извне три красные солнца горят три рощи как стекла дрожат три женщины брезжут в одной как матрешки — одна в другой одна меня любит смеется другая в ней птицей бьется а третья — та в уголок забилась как уголек она меня не простит она еще отомстит мне светит ее лицо как со дна колодца — кольцо 1961

Замерли

Заведи мне ладони за плечи, обойми, только губы дыхнут об мои, только море за спинами плещет. Наши спины — как лунные раковины, что замкнулись за нами сейчас. Мы заслушаемся, прислонясь. Мы — как формула жизни двоякая. На ветру мировых клоунад заслоняем своими плечами возникающее меж нами — как ладонями пламя хранят. Если правда, душа в каждой клеточке, свои форточки отвори. В моих порах стрижами заплещутся души пойманные твои! Все становится тайное явным. Неужели под свистопад разомкнемся немым изваяньем — как раковины не гудят? А пока нажимай, заваруха, на скорлупы упругие спин! Это нас прижимает друг к другу. Спим. 1965

Лень

Благословенна лень, томительнейший плен, когда проснуться лень и сну отдаться лень, лень к телефону встать, и ты через меня дотянешься к нему, переутомлена, рождающийся звук в тебе как колокольчик и диафрагмою мое плечо щекочет. «Билеты?—скажешь ты.—Пусть пропадают. Лень». Томительнейший день в нас переходит в тень. Лень — двигатель прогресса. Ключ к Диогену — лень. Я знаю, ты — прелестна! Все остальное — тлен. Вселенная горит? до завтраго потерпит! Лень телеграмму взять — заткните под портьеру. Лень ужинать идти. Лень выключить «трень-брень». Лень. И лень окончить мысль. Сегодня воскресень... Колхозник на дороге разлегся подшофе сатиром козлоногим, босой и в галифе. 1965

Конспиративная квартира

Мы — кочевые, мы — кочевые, мы, очевидно, сегодня чудом переночуем, а там — увидим! Квартиры наши конспиративны, как в спиритизме, чужие стены гудят как храмы, чужие драмы, со стен пожаром холсты и схимники... а ну пошарим — что в холодильнике? Не нас заждался на кухне газ, и к телефонам зовут не нас, наиродное среди чужого, и как ожоги, чьи поцелуи горят во тьме, еще не выветрившиеся вполне?.. Милая, милая, что с тобой? Мы эмигрировали в край чужой, ну что за город, глухой как чушки, где прячут чувства? Позорно пузо растить чинуше — но почему же, когда мы рядом, когда нам здорово — что ж тут позорного? Опасно с кафедр нести напраслину — что ж в нас опасного? Не мы опасны, а вы лабазны, людьё, которым любовь опасна! Вы опротивели, конспиративные!.. Поджечь обои? вспороть картины? об стены треснуть сервиз, съезжая?.. «Не трожь тарелку — она чужая». 1964

Баллада-яблоня

В. Катаеву

Говорила биолог, молодая и зяблая,— это летчик Володя целовал меня в яблонях. И, прервав поцелуй, просветлев из зрачков, он на яблоню выплеснул свою чистую кровь! Яблоня ахнула, это был первый стон яблони, по ней пробежала дрожь негодования и восторга, была пора завязей, когда чудо зарождения высвобождаясь из тычинок, пестиков, ресниц, разминается в воздухе. Дальше ничего не помню. Ах, зачем ты, любимый, меня пожалел? Телу яблоневу от тебя тяжелеть. Как ревную я к стонущему стволу. Ночью нож занесу, но бессильно стою — на меня, точно фары из гаража, мчатся яблоневые глаза! Их 19. Они по три в ряд на стволе, как ленточные окна. Они раздвигают кожу, как дупла. Другие восемь узко растут из листьев. В них ненависть, боль, недоумение — что? что? что свершается под корой? кожу жжет тебе известь? кружит тебя кровь? Дегтем, дегтем тебя мазать бы, а не известью, дурочка древесная. Сунулась. Стояла бы себе как соседки в белых передниках. Ишь... Так сидит старшеклассница меж подружек, бледна, чем полна большеглазо — не расскажет она. Похудевшая тайна. Что же произошло? Пахнут ночи миндально. Невозможно светло. Или тигр-людоед так тоскует, багров. Нас зовет к невозможнейшему любовь! А бывает, проснешься — в тебе звездопад, тополиные мысли, и листья шумят. По генетике у меня четверка была. Люди — это память наследственности. В нас, как муравьи в банке, напиханно шевелятся тысячелетия, у меня в пятке щекочет Людовик XIV. Но это?.. Чтобы память нервов мешалась с хлорофиллами? Или это биочудо? Где живут дево-деревья? Как женщины пахнут яблоком!.. ...А 30-го стало ей невмоготу. Ночью сбросила кожу, открыв наготу, врыта в почву по пояс, смертельно орет и зовет удаляющийся самолет. 1965

Охота на зайца

Ю. Казакову

Травят зайца! Несутся суки. Травля! Травля! Сквозь лай и гам. И оранжевые кожухи апельсинами по снегам. Травим зайца. Опохмелившись, я, завгар, лейтенант милиции, лица в валенках, в хроме лица, зять Букашкина с пацаном — газанем! «Газик», чудо индустриализации, наворачивает цепя. Трали-вали! Мы травим зайца. Только, может, травим себя? Юрка, как ты сейчас в Гренландии? Юрка, в этом что-то неладное, если в ужасе по снегам скачет крови живой стакан! Страсть к убийству, как страсть к зачатию, ослепленная и извечная, она нынче вопит: зайчатины! Завтра взвоет о человечине... Он лежал посреди страны, он лежал, трепыхаясь слева, словно серое сердце леса, тишины. Он лежал, синеву боков он вздымал, он дышал пока еще, как мучительный глаз, моргающий, на печальной щеке снегов. Но внезапно, взметнувшись свечкой, он возник, и над лесом, над черной речкой резанул человечий крик! Звук был пронзительным и чистым, как ультразвук или как крик ребенка. Я знал, что зайцы стонут. Но чтобы так?! Это была нота жизни. Так кричат роженицы. Так кричат перелески голые и немые досель кусты, так нам смерть прорезает голос неизведанной чистоты. Той природе, молчально-чудной, роща, озеро ли, бревно — им позволено слушать, чувствовать, только голоса не дано. Так кричат в последний и в первый. Это жизнь, удаляясь, пела, вылетая, как из силка, в небосклоны и облака. Это длилось мгновение, мы окаменели, как в остановившемся кинокадре. Сапог бегущего завгара так и не коснулся земли. Четыре черные дробинки, не долетев, вонзились в воздух. Он взглянул на нас. И — или это нам показа- лось — над горизонтальными мышцами бегуна, над запекшимися шерстинками шеи блеснуло лицо. Глаза были раскосы и широко расставлены, как на фресках Феофана. Он взглянул изумленно и разгневанно. Он парил. Как бы слился с криком. Он повис... С искаженным и светлым ликом, как у ангелов и певиц. Длинноногий лесной архангел... Плыл туман золотой к лесам. «Охмуряет»,— стрелявший схаркнул. И беззвучно плакал пацан. Возвращались в ночную пору. Ветер рожу драл, как наждак. Как багровые светофоры, наши лица неслись во мрак. 1963

Ночь

Сколько звезд! Как микробов в воздухе... 1963

Больная баллада

В море морозном, в море зеленом можно застынуть в пустынных салонах. Что опечалилась, милый товарищ? Заболеваешь, заболеваешь? Мы запропали с тобой в теплоход в самый канун годовщины печальной. Что, укачало? Но это пройдет. Все образуется, полегчает. Ты в эти ночи родила меня, женски, как донор, наполнив собою. Что с тобой, младшая мама моя? Больно? Милая, плохо? Планета пуста, Официанты бренчат мелочишкой. Выйдешь на палубу — пар изо рта, не докричишься, не докричишься. К нам, точно кошка, в каюту войдет затосковавшая проводница. Спросит уютно: чайку, молодежь, или чего-нибудь подкрепиться? Я, проводница, слезами упьюсь, и в годовщину подобных кочевий выпьемте, что ли, за дьявольский плюс быть на качелях. «Любят — не любят», за качку в мороз, что мы сошлись в этом мире кержацком, в наикачаемом из миров важно прижаться. Пьем за сварливую нашу родню, воют, хвативши чекушку с прицепом. Милые родичи, благодарю. Но как тошнит с ваших точных рецептов. Ах, как тошнит от тебя, тишина. Благожелатели виснут на шею. Ворот теснит, и удача тошна, только тошнее знать, что уже не болеть ничему, ни раздражения, ни обиды. Плакать начать бы, да нет, не начну. Видно, душа, как печенка, отбита... Ну а пока что — да здравствует бой. Вам еще взвыть от последней обоймы. Боль продолжается. Празднуйте боль! Больно! 1964

Автопортрет

Он тощ, точно сучья. Небрит и мордаст. Под ним третьи сутки трещит мой матрас. Чугунная тень по стене нависает. И губы вполхари, дымясь, полыхают. «Приветик,— хрипит он,— российской поэзии. Вам дать пистолетик? А может быть, лезвие? Вы — гений? Так будьте ж циничнее к хаосу... А может, покаемся?.. Послюним газетку и через минутку свернем самокритику как самокрутку?» Зачем он тебя обнимает при мне? Зачем он мое примеряет кашне? И щурит прищур от моих папирос... Чур меня, чур! SOS! SOS! 1963