Собрание Стихотворений

2

Если ж умершие смертные память теряют в Аиде,

Буду я помнить и там моего благородного друга!

Ноm.Il. XXII, 389–390

Тебе привет мой с бедных, болотных мхов, Где топи вяжет первый осенний лед, Я шлю на дальнюю чужбину — Родины ласку и ласку друга. Пустеют, глохнут рощ золотых дворцы, Ароматичен мертвый, истлевший лист. Сверкает сталью пруд студеный — Рыб омертвелых глухая урна. Услышь мой голос в пышном раю искусств, Патрокл мой кроткий, мой дорогой Орест, С времен беспомощного детства Брат мне по сердцу и брат по лире. Давно уж муза черных твоих кудрей Венчала россыпь гроздьями чермных роз, Когда некрепкими перстами До золотых я коснулся вервий. Согласно жили наших богини лир: В один вплетались запечатленный хор Твоя роскошная царица С бедною музой моей деревни. Почто развел нас неумолимый Рок? Святой оракул вновь не постиг Парис: Ладья фригийская проникла К Спарте святой, в тростники Эврота. Ах! сколько сирых всплачется матерей И овдовелых сколько воскликнет жен: О, если б, красная Елена, Ты не срывала фиалок Иды! Кому оплакать наш злополучный рок? И твой Менетий прежде тебя угас, У струй скамандровых Фетида Плакать не будет о милом сыне. Но цвесть весною будет мой дикий сад, Кусты прозябнут, что насадил отец, И снова яблони-невесты Грудь нам овеют душистым снегом. И настежь окна синей весне открыв, Я буду гостя с чаяньем тихим ждать, И первых жаворонков трели Будут мне вестью о дальнем друге.

IV. МАКСУ ВОЛОШИНУ (Сонет) [24]

Ты говорил, а я тебе внимал. Элладу ты явил в словах немногих: И тишину ее холмов отлогих, И рощ, где фавн под дубом задремал. Когда б ты знал, как в сердце принимал Я благостную нежность линий строгих. Ты оживил напевы козлоногих И спящих нимф, в тени, без покрывал. И понял я, что там безвластно горе, Что там пойму я все без дум и слов, Где ласково соединяет море Брега мостом фиалковых валов, В которых отразился свод лазурный, Где реет тень сестры над братской урной.

24

Максу Волошину. Сонет написан в Коктебеле, во время краткого пребывания там Соловьева в июле 1907 г. Где рдеет тень сестры над урной брата… — скорее всего намек на сюжет «Ифигения в Тавриде».

V. А. Г. КОВАЛЕНСКОЙ [25]

Эринний грозных горький, безлирный вопль Затмил внезапно дня твоего закат; Как древле старица Гекуба, Урны несла ты с любезным пеплом. Но не подрезан Скейский высокий дуб, И синь как прежде твой заповедный Ксанф, И веют в древней, дикой роще Тень Поликсены и тень Кассандры. С каменьев храма стерта родная кровь; Ахейской меди смолк смертоносный гул. Целят твое больное сердце Тихие лиры, полей свирели. Благоуханен жизни твоей отцвет, Как зыбколистных лип золотой хитон, И свежи девственные розы В древнем раю твоего наследства. Твоей осенней, давней печали тишь Лелеет чутко вешний младенца смех, И при тебе цветет пышнее Рдяный румянец веселой нимфы.

25

А.Г. Коваленской. (с. 59). Коваленская Александра Григорьевна (1829–1914) — бабушка поэта. Эриннии — в греч. мифологии богини мщения. Гекуба — жена троянского царя Приама, мать Гектора; потеряла своих детей в Троянской войне. Скейский дуб — родовое древо. Ксанф — бог реки Скамандра возле Трои. Подразумевается дедовский пруд. Поликсена, Кассандра — дочери Приама и Гекубы, плененные и греками. Поликсена была обручена с Ахиллесом. …вешний младенца смех; румянец веселой нимфы — речь идет о младших внучках А Г. Коваленской — Александре и Елизавете, детях ее сына Виктора Михайловича.

VI. Г. А. РАЧИНСКОМУ [26]

Обет не ложен: царства любви ключарь Тебя помазал тайн расточать дары, И на твоих одежд ометы Пала воня золотого мира. Кого наведал полночью Никодим, И кто под древом Нафанаила зрел? Он возложил тебе на рамо Крест страстотерпный и вожделенный. Давно скудеет древний Петра алтарь, И не увидит гордый, безумный мир На сединах твоих маститых Розы и терния Аарона. Глушит молитвы пышных блудниц кимвал, Над прахом храмов черный возник Содом, И полн фиал святого гнева Сирых слезами, младенцев кровью. Блюди же втайне Симона древний ключ, Который выпал из оскверненных рук. Да облегчит ярем любови В гору спасенья раба воззвавший!

26

Г. А. Рачинскому (с. 60). Рачинский Григории Алексеевич (1859–1939) — председатель московского Религиозно-философского общества, философ, переводчик. Редактор последних трех томов собрания сочинений В. С. Соловьева (по завещанию М С. Соловьева). После смерти родителей Соловьева (1903) был его опекуном. Никодим — тайный ученик Иисуса Христа, приходивший к нему по ночам (Иоанн. 3, 1-21). Вместе с Иосифом Аримафейским участвовал в снятии с креста тела Иисуса и положении его во гроб. Нафанаил (Варфоломей- один из 12-ти апостолов, родом из Каны Галилейской; распространял евангельское учение в Индии, Армении и Албанополе (Дагестане). За веру претерпел страшные мучения: с него заживо содрали кожу и распяли. Рамо (церк. — слав.) — плечо. Аарон — старший брат Моисея, его спутник и сподвижник во время исхода; первый первосвященник евреев. Прообраз Иисуса Христа как служителя Бога.

VII. С. Н. ВЕЛИЧКИНУ (Стансы) [27]

Мой друг, единый из немногих Еще не отнятых судьбой! В родных полях, в полях убогих Мы снова встретились с тобой. Был майский вечер. Быстро тая, Тускнела красная гряда. Над темным парком золотая Горела трепетно звезда. Ты помнишь трав благоуханье, Зарю в теченье ночи всей И на рассвете трепыханье Золотоперых карасей? С удой, над аиром зеленым, Ты, как сейчас, в глазах стоишь. Ползет туман; субботним звоном Полна задумчивая тишь. Идя родною Комарихой, Ты песню вольную запел. Дышала зелень; вечер тихий Благоуханьями кипел. Твоя душа всегда уныла, Тебе в глаза глядится тьма; И мне угрозы затаила Уже нависшая зима. Но будет май, и мы воскреснем. Тогда на родину причаль, Чтоб вместе слиться нашим песням В одну старинную печаль.

27

С. Н. Величкину (с. 61). Величкин Сергей Николаевич — сын старшей дочери Е. Ф. Любимовой, Марии Степановны. Летом 1905 Соловьев писал Т. А. Рачинской, ходатайствуя для С. Н. Величкина о месте в Московской гимназии: «Сергей Николаевич — мой лучший друг с детства, хороший, умный и образованный человек, а сверх того племянник Зязи [А. С. Любимовой — В.С.] (РГАЛИ. Ф. 427. Оп. 1. Ед. хр. 3222. Л. 3). Аир (болотный) — растение с длинными мечевидными листьями, цветет в мае-июне, распространяет сильный аромат.

VIII. И. С. ЩУКИНУ

1 Вспомни о нашем последнем свидании, Под небом печальным Зеленеющей Дании, Где разносятся чайки рыдания, Споря с оркестром купальным. Вечером дали Станут неверней, туманней. В окнах рояли Нежно сольются с словами простого романса О ранней Смерти влюбленного Ганса. В Дании горе Станет прозрачней и тише: Между зеленых каштанов сверкает так ласково море; Мягко звонят колокольни и высятся острые крыши. Вечером сядь под плакучей, развесистой ивой, И Андерсена Вспомнишь рассказ ты тоскливый — О том, как измена Бедного, доброго Ганса убила. Под ивой, Там, где ребенком он с нею бывал на свидании, Да, под зеленою ивой задумчивой Дании Бедного парня могила. Дания! Помнит ли ныне твое вечно серое море Про всемирное, вечное горе, Про глухие страдания Принца печального, в черном берете, со шпагой? Или уснуло оно, погребенное влагой Волн, что сереют и в небо уходят, спокойные? Всё неподвижно; пестреют домов черепицы, В лазури плескаются флаги, Льются оркестра созвучия стройные, И проносятся серые птицы. Да, но когда океан свою даль затуманит, Смолкнет тревога докучная жизни вседневной, Образ печального принца под месяцем встанет — Призрак тоскующий, жаждущий мести и гневный. Да, золотые предания Ты сохранила, страна безысходной неволи! Небо неясное, воздух больных меланхолий — Зеленая Дания! 2 Помнишь ночь? Зари дрожало пламя, Летний день и холодел, и гас. По дороге пыльной, меж полями, Дребезжал наш ветхий тарантас. Ветер выл, холодный и зловещий; Над болотом зыблился туман. Там, в задке, позвякивали вещи, Кувыркался серый чемодан. Помнишь, как «должно быть, опоздали», Выехав из леса, ты сказал. Перед нами в темно-синей дали Огоньком едва мерцал вокзал. И, со всех сторон объятый мраком, Озаряя сумрачный простор, В вышине надежным, верным знаком Загорелся грустный семафор. Помнишь, как в вагоне полутемном Мы предались неземной мечте. Жизни смысл таинственно-огромным Представал в вагонной темноте. И стучали яростно колеса, И баюкал равномерный звук… И к нестройным голосам хаоса Чутко ты прислушивался, друг. Этот миг не может быть случаен… Помнишь, как, перелезая рвы, Ночью мы скитались у окраин Тьмой огней мерцающей Москвы? Этой ночью, светлой и прощальной, Наш союз навеки заключен. И, премудрый, строгий и печальный, Ты в душе моей запечатлен.

IX. ИЗ ЭПИФАЛАМЫ [28]

Всё улыбается светло Вам: Цвести природа начала; Кружится в сумраке еловом, Над мохом, первая пчела. Шумят разлившиеся воды, И на закате хороводы Тревожат песнью сон дерев. Под звонкий смех веселых дев Летают легкие качели. Под искрометной синевой Светлеет ярко зелень хвой, И Primavera Ботичелли, Под говор птичьих голосов, Скользит меж нимф, в глуши лесов. И, терем льда разбив хрустальный, Ревет ручей, как дикий скимн; И шум воды, и звон пасхальный Сливают звуки в общий гимн. И гром воды, и пенье меди — Всё, все вещает о победе, И грудь земли открыла всем Восторгов праздничный эдем. Гуляет ветер вольно, шумно Над первой зеленью листов. В короне полевых цветов, В объятья милого Вертумна Помона юная спешит; И ветер травами шуршит. В саду вечернем, благовонном, Поет скрипучее ведро. И солнце прячет, внемля звонам, Багрянозлатное ядро. Поля овеял сумрак мирный И — светоч области эфирной — Один, на синеве густой, Выходит Геспер золотой, И соловей — любовник томный — Когда забрезжила звезда, Поет, порхнувши из гнезда, Над сонным прудом, в роще темной. Цветы — священный фимиам, И звезды — клир, и роща — храм.

28

Из Эпифаламы (с. 65). Эпифалама (эпиталама; от греч. epithalamios — свадебный) — ст-ние или песня в честь свадьбы, получившие литературное оформление в античной поэзии в VIII–VI вв, до н. э. Primavera (итал.) — весна; название картины С. Боттичелли. Вертумн — в риской мифологии бог всяких перемен (во временах года, течениях рек, настроениях людей и т. п.), муж Помоны. Помона (от pomo, «древесный плод») — в римской мифологии богиня плодов. Геспер — в греч. мифологии божество вечерней звезды, самой прекрасной из звезд. Клир — причт, люди, которым выпал жребий (греч. «клирос») служить при храме.

X.МОСКВА [29]

Виктору Гофману

1 И этих лет я с сердца не сотру: Воспоминания тем явственней, чем старе. Как помню я прогулки поутру И радость игр на Зубовском бульваре! Я ростом был тогда почти что клоп, Но помню яркость первых созерцаний, Как я испуганно порою жался к няне, Увидев желтый, деревянный гроб… Как я всегда любил весну в Москве: Побег ручьев, детей веселых визги И одуванчики в густой траве, Как золота расплавленного брызги. Пролеток яростно грохочет колесо; Листы берез благоуханно клейки. Ребенок катит желтое серсо, Болтают няни, сидя на скамейке. Вот мальчуган, одетый как матрос, Прошел с зеленым, глянцевитым шаром. И небеса синеют над бульваром, И ветер шелестит вершинами берез. Лужайки, влажным светом залитые, Костюмов свежих разноцветный драп, И девочек головки золотые, И ленты их весенних, легких шляп! Порой случалось забрести на рынок, Где пахли рыб обмерзлые хвосты. Там находил я пищу для мечты Средь грубо размалеванных картинок, Повешенных в порядке вдоль стены. Меня пугала тел греховных груда, Летящих в бездну ада, и Иуда На огненных коленях сатаны. Я помню вывеску с надтреснутою буквой, Капусты запах, грязные столы, И кадки, мерзлою наполненные клюквой, И много мокрой, красной пастилы. Как я любил осматривать киоски, Читать названия дешевых книг, И в колокола нежном отголоске Подслушивать знакомый мне язык. Я меж Остоженкою и Арбатом вырос, И помню в смутном, детском полусне Приходский храм, и полный певчих клирос, Иконостас, сияющий в огне. Я помню тихий Штатный переулок И в небе знаки первые весны: Просохли камни, шум пролеток гулок, И облаков бегут причудливые сны. Как ярки трав зеленые побеги! Всё омывается волнами янтаря… И гаснет память о недавнем снеге, И гаснет медленно вечерняя заря. 2 Веселый вечер майский. Все от жара Выходят отдохнуть, садятся у крыльца, И грохот музыки доносится е бульвара… Меж листьями горят отливы багреца. Вкруг храма белого, в пыли, уснули скверы, На клумбах зыблются спаленные цветы, И еще дышит зной от каменной плиты. Роями вывелись на улицах гетеры. И, тросточкой махая, кавалеры Им шепчут на ухо развратные слова. Бульвар стоит теперь, и густ, и пылен… Уже детьми истоптана трава, И против шалунов городовой бессилен. Всегда знакомых встретишь в этот час. На пыльном небе звездочка мерцает, И где-то мертвый вспыхивает газ… И незаметно ночь горячий день сменяет. А в переулках, у Москвы-реки, Фабричные толпятся, дети, бабы… Здесь замирает гул пролеток слабый; Отражены в воде, мерцают огоньки; А запад меркнет, тусклый и кровавый. В сиянии лучистых, крупных звезд Блестят Кремля золоченые главы И обрисованный узором четким крест. Далеко сад раскинулся тенистый, А там, за ним — несметные огни. Приятно сесть под деревом, в тени, Где веет ветер чистый. Люблю Никольскую полночною порой; Здесь экипажей шум и заглушен, и ровен; Люблю я двери запертых часовен И огонек лампадки золотой. Я, шляпу сняв, крещусь благоговейно… Вдруг — белый свет из верхнего окна, И вижу вывеску нарядную Феррейна, Где до утра не знают сна. Закрыты окна лавки синодальной. Вот у дверей, затворенных пока, Молебна ждет народ многострадальный: В нем вера в чудо глубока. О, ночи синие! притихший гул пролеток! Душа, восторг невыразимый пей. Луна, скиталица заоблачных степей, О, как твой взор — и благостен и кроток!

29

Москва (с. 67). Гофман, Виктор Викторович (1884–1911) — поэт, прозаик. 1. Пролетка — легкий четырехколесный открытый экипаж. Клирос — место для чтецов и певцов в церкви. Штатный переулок (в Москве, близ Арбата) — адрес из детства Соловьева: «Я начинаю себя помнить в небольшом белом двухэтажном доме в тихом Штатном переулке между Пречистенкой и Остоженкой» (Воспоминания. С. 79). 2. Гетера — одно из названий публичной женщины. Городовой — в России с 1862 года низший чин городской полицейской стражи. Далеко сад раскинулся тенистый… — Александровский сад. Вывеска Феррейна — аптеки на Никольской улице.

XI.В ВАГОНЕ

За окном блестят поляны При серебряном серпе. Опустелые диваны… Я — один в моем купе. Где ты, счастье? где ты, горе? Где друзья и где враги? Там, за дверью, в коридоре Чьи-то мерные шаги. Где ты, жизни сон тяжелый? Отчего бегу, куда? Пролетают мимо села, Города. Задремал в вагоне душном. Стены давят, словно гроб. Гаснет в сумраке воздушном Искр мгновенных яркий сноп. Мчится поезд с легким треском. В край далекий повлекло… Лунный серп холодным блеском Ударяет о стекло. Озаренные диваны В отделенье без огня. Как родные, чемоданы С полки смотрят на меня.

XII.НА ПОБЕРЕЖЬЕ

Берег, дикий и песчаный, Волн пространство голубое; Шум немолчный, неустанный Набежавшего прибоя. Чайка белая взлетела, Закружилась, и упала, И исчезла в пене белой Набегающего вала. Взволновавшаяся пена, Разбиваясь, исчезает; Но из бездны неизменно Ропот новый возникает. Берег, дикий и песчаный, Волн пространство голубое; Шум немолчный, неустанный Набежавшего прибоя.

XIII. БЕЛИЦА [30]

«Горе мне душу томит, Скучно мне в келье дощатой. Плотно обставлен наш скит Елей стеною зубчатой. В кельях душистой смолой, Маслом и ладаном пахнет. Тяжко мне жить, молодой: Жизнь моя девичья чахнет. Сестры протяжно поют, Платья убоги и грубы. Взглянешь кругом: лишь встают Келий дубовые срубы. Пахнет, синеет весна. Голос кукушечий слышен. Иль я лицом не красна? Стан мой — не строен, не пышен? В горы пойду погулять (Вся истомилась я за год), Песни попеть, посбирать Диких цветочков и ягод». С криком над тихой рекой Носится вольная птица. Сходит по горке крутой, В белом платочке, белица. Полны глаза ее слез… Белые речки извивы, Тонкие прутья берез, Дымно-прозрачные ивы. С горки неслышно скользя, Тихо минует тропинку, К алым губам поднеся Хилую травку — былинку. Плачет она, и платок Сжала дрожащая ручка. Камень летит из-под ног… На небе — серая тучка.

30

Белица (с. 72). Белица — послушница в монастыре, готовящаяся для пострижения в монахини.