Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Соль под кожей. Том третий
Шрифт:

Никогда за этих двадцать недель ни разу не ощущала беременность как что-то, что есть внутри меня. Если бы не ужасная тошнота, отеки и отсутствие месячных, так бы, наверное, и ходила в неведении пока не превратилась бы в воздушный шар.

А сейчас во мне как будто не хватает чего-то важного.

Второго сердца.

Маленького сердца, которое билось на том видео.

«Это определенно пацан, Лори…»

Я даже поплакать не могу.

Как будто покрылась изморозью, коркой льда, такой глянцевой и острой, что обзавидовалась

бы даже Снежная королева.

По десятибальной шкале от мертвого к живому состояние на минус один.

Не могу кричать.

Ни на что не способна, как будто закоротило мой внутренний двигатель.

Но осознание того, что все кончено, неумолимо разрастается.

Заполняет собой каждую клеточку, поджигает нервные окончания.

Выходит из берегов.

А я его ни выплакать, ни выкричать не могу.

Просто смотрю в бесконечно противно белоснежный потолок и мечтаю, чтобы он упал мне на голову.

Слава богу, возвращается Вадим.

Аккуратно, получив мой согласный кивок, присаживается на край кровати, протягивает бутылочку с заботливо отвинченной крышкой. Придерживает ее, пока не убеждается, что мои пальцы способны хотя бы на такое нехитрое действие. Я делаю пару глотков, но протолкнуть их в горло все еще сложно.

Вадим терпеливо ждет, пока я дам понять, что больше не хочу и ставит воду на прикроватную тумбу. Устраивается поудобнее, закидывает одну ногу коленом на кровать, чуть подминая под себя. Только сейчас замечаю, что на нем простая домашняя футболка с растянутым горлом-лодочкой, спортивные штаны и кроссовки на босую ногу. И щетина заметно потемнела и стала гуще.

— Валерия, я… — Проводит пятерней по волосам.

— Ребенка больше нет, — говорю механически.

Моему мозгу необходимо услышать, как это звучит, чтобы окончательно смириться. Поджечь крохотную надежду, которая вспыхивает и молниеносно сгорает, оставляя после себя все тот же противный горький вкус на языке. Как будто теперь он останется во мне на всю жизнь.

Но я все равно не могу плакать. Наверное, Вадим считает меня бессердечной сукой.

А мне хочется просто закрыть глаза — и вдруг перестать существовать.

Сделать так, чтобы эти ужасная пустота внутри потеряла меня навсегда.

Чтобы меня потерял весь этот мир.

— Я была бы самой ужасной в мире матерью, Авдеев. Как это правильно называется? Естественный отбор.

Вадим ничего не говорит.

Его синие глаза такие бесконечно глубокие, что лучшего места, чтобы утопиться и придумать нельзя.

«Благодарю тебя, Господи, что хотя бы кто-то в моей дермой реальности достаточно нормальный, чтобы не говорить «все будет хорошо».

— Я даже не знаю, что такое пеленальный столик, — делаю вид, что это пиздец как смешно. Прикусываю щеку с другой стороны, но теперь даже боли не чувствую. Только соленый вкус крови ненадолго перебивает горечь на языке. — Ну какая из меня мать, Авдеев? Мое бесплодное тело может родить разве что схему по отмыванию денег.

— Когда-то ты будешь вспоминать эти слова с улыбкой, — говорит он.

— Явление Нострадамуса,

часть вторая.

Вадим смотрит на меня так, что вопрос читается буквально в каждом напряженном до отказа мускуле на лице.

Ждет, что хотя бы сейчас я скажу правду.

Не произносит этого вслух, но буквально требует: «Давай, Ван дер Виндт, признайся — и мы разделим эту ношу на двоих».

Я знаю, что если скажу ему сейчас — будет легче. Чувствую это подсознанием, голыми инстинктами.

Но Вадиму будет больнее в тысячу раз.

Потому что это, возможно, был его единственный шанс.

Шанс, что эта шикарная ДНК продолжится и превратится в еще много-много поколений двухметровых тяжеловесов авдеевской породы.

Это не его вина.

Это мое долбаное сломанное тело не справилось даже с такой малостью.

Он никогда не узнает правду.

А я просто еще немножко замерзну. В конце концов, эти ледяные доспехи — не такая уж плохая альтернатива чаю с валерьянкой.

— Нет, Авдеев, — я мотаю головой по подушке, доставая из загашника припрятанную на самый черный день маску Идеальной обманщицы. Вершина моей эволюции, учитель бы мной гордился. — Это не твой ребенок. Это был не твой ребенок.

Он только на секунду поджимает губы и прикрывает глаза.

Ресницы у него такие длинные — с ума сойти можно.

Маленькая нотка трогательности на чертовски брутальном лице.

— Позвонить кому-то? — Авдеев терпеливо ждет ответ.

— В этом нет необходимости.

Я потихоньку вытягиваю вперед руку, распрямляю скрюченные судорогой пальцы. Кольца там нет. Я носила его так недолго, что даже следа не осталось.

— Долго ты здесь? — Опускаю взгляд на еле заметно дрожащий под тонким одеялом живот. Это моя вина — если бы я была правильной нормальной женщиной, не думала все время о том, что у меня распухли ноги и живот скоро превратится в кисель… Это моя вина.

— Ты два дня была в реанимации, — натянуто, очень глухо говорит Вадим. — Вчера стало лучше и врач разрешил перевести тебя в палату.

Полупрозрачными грязными мазками в памяти всплывают обрывки слов, которые врезались в мое вязкое сознание как метеориты. Сейчас тяжело вспомнить, о чем они говорили. Остались только слова, сказанные едким женским голосом: «Вы на ее руки гляньте, наколок понаделывают, а потом еще рожать хотят, бессовестные».

— Пока ты будешь на моей орбите, Авдеев, вряд ли тебе на голову свалится нормальная женщина.

Сколько времени мне нужно, чтобы забыть его?

Несколько лет?

Несколько жизней?

Хочу ли я забывать?

— Я не смогу… с тобой… Не хочу испортить жизнь еще и тебе. Только не тебе. — Он заслуживает правду больше, чем все остальные люди в моем сломанном, насквозь фальшивом мире.

— Меня абсолютно устраиваешь ненормальная ты.

— Прости ему, господи, ибо не ведает что говорит, — произношу немного хрипло. — Я безнадежно сломана, Вадим.

— Ты правда хочешь поговорить об этом сейчас?

Поделиться с друзьями: