Соль под кожей. Том третий
Шрифт:
Завольская трясущими руками разламывает ампулы, режет пальцы, но в стакан все равно попадает большая часть содержимого.
— А теперь мы заключим пари. — Кровожадно лыблюсь. — Честное. Потому что я всегда держу слово. Если ты проживешь тридцать минут — я дам тебе возможность позвонить в «скорую».
Тридцать минут или около того.
Ровно столько держалась моя Лори.
Ровно столько она пыталась выкарабкиваться из лап смерти, которую организовали две бессердечных твари за деньги, которые не стоят совсем ничего.
Но
А эта жадная падаль не продержится и пятнадцати минут.
— Я… не-е-е-е… хочу-у-у-у… — воет сука.
— Пей. Увижу, что пропустила или пролила — разрежу тебе глотку и волью через соломинку. И тогда твои шансы на выживание станут еще меньше.
Она подносит стакан к размазанным тонким губам.
На телике мелькает старый клип, и мужской голос с борта ржавого утонувшего корабля поет: «И судья со священником спорят о том, выясняя, чья это вина…»
Завольская стучит зубами об стекло, но делает первый глоток.
Жмурится.
Пускает сопли прямо в этот дерьмовый виски.
«И судья говорит, что все дело в законе…»
Пьет, трясется.
Снова ссытся под себя.
«А священник, что дело — в любви…»
Мне максимально по хуй.
Я просто смотрю на труп, который лишь по моей доброй воле продолжает шевелиться.
«Но при свете молний становится ясно — у каждого руки в крови…»
Она роняет стакан из ослабевших пальцев, облизывает сопли с верхней губы.
— И как тебе на вкус жизнь одного ни в чем не виноватого ребенка, тварь? — Желание изрешетить ее настолько велико, что приходится прикусить губу, чтобы отрезвить себя разрядом короткой боли.
Она дергает глоткой, явно пытаясь вызвать рвоту, но я щелкаю языком и медленно веду головой из стороны в сторону.
Через тринадцать минут я выхожу так же, как и вошел.
Сажусь в машину.
На секунду прикрываю глаза, откидываю голову на спинку сиденья.
Как там было в той песне? У каждого руки в крови.
Заглядываю в телефон, в галерею, где у меня скрытая папка с сохраненными со страницы Марины фотками Стаси. Где она улыбается, смеется беззубым ртом. Тискает морду добродушного корги, который терпеливо сносит ее по-детски немного неловкие и грубоватые нежности.
Глотку сжимает как тисками.
У меня душа в крови. Потому что я мудак и тварь.
Набираю Авдеева.
— Сделаешь мне одолжение?
— Ну?
— Два.
— Слушаю.
— Маякни, когда она придет в себя. Просто хочу знать, что с Лори все в порядке.
— А второе?
— Не говори, что я приходил. — Выдыхаю из легких насквозь горький воздух. — Она меня проклянет, что снова нарушил ее драгоценные личные границы.
— Я не буду врать, если спросит — скажу.
Ну конечно, блядь, это же сверкающий авдеевский нимб.
Но по хуй — она не спросит, потому что она меня больше не ждет.
— Береги моих девчонок, Авдеев, а то я и тебя убью.
— Пошел ты на хуй.
— Ага.
— Шутов?
— Что?
— Спасибо.
Я тоже посылаю его на хуй, завожу мотор… и не могу придумать, куда мне ехать.
Глава двадцать вторая: Лори
Я снова стою в той черной холодной воде.
Только теперь она сама подступает все выше и выше по моему телу.
Прожигает мышцы судорогой, а потом берет в тиски, лишая возможности даже дышать.
Мне так ужасно холодно.
И страшно.
Хочется поднять руки, обхватить себя, но они болтаются вдоль тела бесполезными, лишенными костей и мышц отростками.
И тяжелые ледяные волны бьются уже где-то возле горла.
Я задыхаюсь.
«Лори, я здесь…»
Я поворачиваюсь на его голос. Он где-то там, в темноте.
Мой любимый Дьявол.
«Возвращайся ко мне, обезьянка…»
Солнце жжет щеку.
Я хочу отвернуться, но голова такая тяжелая, что, кажется, легче сдвинуть землю с орбиты, чем повернуть вот этот упрямый костяной шар до краев наполненный тянущей тупой болью.
Со стоном — по-другому не получается — разлепляю веки. Ресницы как будто щедро смазали суперклеем.
Перед глазами — белоснежный больничный потолок.
В правой вене торчит катетер от капельницы.
Левая рука свободная, только на указательном пальце «прищепка», передающая информацию на монитор с датчиками. Он где-то у меня за головой, множит боль в затылке монотонными и лишенными порядка сигналами.
Хочу загородиться от солнца рукой, но не получается — меня как будто распяли на койке и для надежности приколотили гвоздями. Не чувствую ни костей, ни мышц.
Но солнечный свет вдруг исчезает.
Точнее, его загораживает здоровенная тень.
Нужно потратить некоторое время и приложить усилия, чтобы навести резкость в своем расфокусированном зрении. Хотя и так знаю, кто это.
Узнаю по запаху — особенному, уникальному. Эта лаванда только на одной теплой коже «сидит» настолько умопомрачительно.
— Значит, — говорю еле слышно, — я все-таки успела продиктовать твой номер.
— Привет. — Голос Вадима все такой же тяжелый и грубоватый, но я чувствую в нем ласковые заботливые нотки. — Извини, я старался не шуметь.
— Это не ты. — Перевожу взгляд на все еще чертовски яркое солнце. — Это окно. Там что — ядерная война?
Вадим моментально задергивает жалюзи.
Благодарю его вымученной улыбкой и снова закрываю глаза.
— Тебе что-то нужно, Валерия? Пить?
«Сдохнуть».
— Пить, да. Хочу воды с лимоном.
По шагам понимаю, что он вышел, и только после этого до боли, до крови, с мясом прикусываю щеку изнутри.
Я знаю, что все закончилось.
Чувствую себя опустошенной.