Солдаты

ударившись о них, разлилось по узким улицам, переулкам, дворам и огородам.

Через полчаса город был освобожден. Со всех дворов вели пленных.

На городской площади, против маленькой ратуши, толпы румынских солдат

смешались с толпами наших бойцов.

Румыны обнимали советских солдат, просили красноармейские звездочки и,

получив, торжественно прикрепляли их на свои выгоревшие пилотки.

Группа румын окружила, взяла в полон старшину Владимира Фетисова.

Дивизионный изобретатель прямо-таки растерялся.

– - Что они хотят от меня?

– - спрашивал он Георге Бокулея, который был

среди этих солдат.

– - Они просят, чтобы вы, товарищ старшина, распорядились назначить

командиром роты нашего Лодяну. Больше они никого не хотят.

– - Как же я могу? Ведь это дело румынского командования.

– - Солдаты боятся, что к ним пришлют опять такого же, как Штенберг.

– - Не пришлют такого...
– - на всякий случай успокоил Фетисов, хотя

вовсе не знал, что за командир был Штенберг, -- хорошего пришлют.

Слова Владимира подействовали. Румыны мало-помалу успокоились. Но на

площади еще долго стоял гул: румынские солдаты никак не хотели уходить от

советских бойцов. Они впервые так близко видели красноармейцев.

2

На южной окраине городка разместился штаб румынского корпуса.

Генерал Рупеску испытывал некоторую неловкость перед начальником

политотдела Деминым, навестившим его, очевидно, не случайно. Однако Рупеску

старался не выказывать своей неловкости. С подчеркнутой веселостью он

крикнул своему денщику:

– - Коньяк и две рюмки!

Демин улыбнулся:

– - Решили поклониться Бахусу, господин генерал?

Генерал засмеялся и кокетливо погрозил полковнику своим коротким

пальцем.

– - Не скрою. Люблю выпить. Особенно когда есть к тому причина.

– - Какая же причина, господин генерал?

– - А наша победа? Наша дружба? Разве за это не стоит выпить?

– - За дружбу -- стоит, -- сказал Демин и, усмехнувшись, добавил: --

Надеюсь, вы делаете все для нее, для дружбы румын с русскими?

– - Разумеется, все, что в моих силах, -- охотно подтвердил генерал и

натужно закашлялся, закрывая рот, а вместе с ним и все лицо платком.

– - Разрешите с вами не согласиться, господин генерал!

– Что?

– - Зачем вы запрещаете своим солдатам общение с нами? Зачем ваши

офицеры сейчас разогнали своих солдат с площади? Не кажется ли вам, что так

друзья не поступают?

– - Порядок, господин полковник, порядок требует. Армейская дисциплина,

сами знаете...

– - Не правится мне такой порядок.

– - Вы что же, господин полковник, хотели, чтобы я не подчинялся

приказам моего правительства?

– - Нет. Но мы хотели бы иметь искреннего союзника. Солдаты ваши --

тоже.

– - Солдаты должны воевать, с кем им прикажут. И дружить с теми, с кем

им повелят, -- генерал приподнялся и комом покатился по комнате, обтирая

багровую шею платком.

– - Солдат есть солдат!

– - Солдата, о котором вы говорите, такого солдата уже нет, господин

генерал. Нет таких и в вашем корпусе. Есть солдаты, которые хотят думать.

– - Не полагаете ли вы, господин полковник, что знаете моих солдат

лучше, чем я?

– - Полагаю, господин генерал. И в этом нет ничего удивительного. Мне,

совeтскому офицеру, легче понять душу простого солдата. Поэтому я утверждаю,

что ваши солдаты желают настоящей дружбы с нами, иначе их не заставил бы

никто проливать кровь сейчас за наши общие интересы. Разумеется, вы не

хотели бы этого, как не желаете того, чтобы румыны и венгры жили в вечном

мире и дружбе. Вы сознательно закрываете глаза на тот факт, что ваши офицеры

жестоко избивают венгерское население здесь, в Трансильвании.

– - Мадьяры -- наши исконные враги. Они и для вас враги такие же, как и

для ваших румынских союзников...

– - Такие же враги, какими еще вчера являлись для нас наши сегодняшние

румынские союзники. Именно поэтому мы решительно против вашей междоусобицы.

– - Демин видел, как от его слов морщится и сжимается этот генерал, против

своей воли ставший нашим союзником.

– - Я -- румын, господин полковник, и превыше всего ставлю национальную

честь своего народа, -- патетически проговорил Рупеску.
– - Мадьяры оскорбили

эту честь, и моя совесть не позволяет мне быть к ним снисходительным. И я...

И я никому не позволю...

– - Успокойтесь, пожалуйста. И разрешите мне усомниться в справедливости

наших утверждений.

– - Как вам угодно, -- сухо пробормотал генерал.

За окном, у крыльца, громко разговаривали румынские солдаты из

генеральской свиты. Они говорили о русских, говорили без устали, неутомимо.

Русские по-прежнему возбуждали в них острый, иногда пугающий и всегда смутно

обнадеживающий интерес. Румынам было непопятно, отчего русские не дают им

бить мадьяр; непонятным было много из того, что делали советские солдаты. И

все же румыны чувствовали, что с приходом советских поиск в их страну

одновременно ворвалось что-то новое, возбуждающее, отчего должно произойти

какое-то важное изменение, и они догадывались, что это изменение -- к

лучшему. Повинуясь внутренней, еще не совсем ясной, но сильной воле, они все

более проникались уважением к советским бойцам -- ко вчерашним своим врагам,

о которых им все время говорили только плохое. Так же как когда-то у Георге

Бокулея, в душе румынских солдат пробудилась и росла, тревожа мозг и сердце,

непопятная сила, которая готова была вырваться наружу потоком сердитых,

негодующих слов к тем, кто их так долго обманывал. Солдаты были охвачены

чем-то могучим, совершенно незнакомым, еще до конца не осмысленным и не