Солнце любви

Открыв дверь к себе, он вдруг вспомнил про виновницу семейной бури, заглянул в папину комнату. и чуть с ума не сошел. Невеста лежала ничком возле качалки, льняная грива намокла в крови, по полу разбросаны чайные розы. Некое мистическое дуновение просквозило в душе: мальчик так кричал, потому что чувствовал через стенку убийство! «Да, она убита!» — произнес он вслух, отвел взгляд от мертвого тела, потемнело в глазах, замигали красные и желтые пятна. Откуда здесь розы? «Их принес убийца!» — опять сказал он громко и неимоверным усилием воли сосредоточился, фрагменты ужасающей картины обрели четкость. Вон стеклянная ваза с остатками воды, валяется у комода. Букет стоял на комоде... и просквозил золотыми бликами, когда он уходил от нее?.. комод не виден с порога. отразился желтым пятном напротив в зеркале, полускрытом зеленой занавеской, отделяющей отцовскую кушетку в углу.

Петр отдернул занавеску, увидел распятие на стене, увидел в зеркале лицо — свое, не сразу понял! — прошелся по квартире (никого нет), ворвался к дяде (входная дверь не заперта) — розы, точно такие же на праздничном столе.

– Розы на месте!

– Трое, кружком стоящие возле дивана, обернулись на его голос. Дядя с теткой и Иван Ильич.

– Слава Богу, заснул, — сказала Ольга, а муж воскликнул:

– О чем ты? Петруша, что с тобой?

– Она в папиной комнате.

– Кто?

– Невеста.

– Ну?

– Она мертвая.

Подземельный спросил «кто?»;

Острогорские глядели молча, с ужасом — они поверили.

– Ты серьезно, что ль? — заорал медик. — Дай ключ!

– Там открыто.

Подземельный сгинул, дядя прошептал: «Что же это, а? Что же это происходит?..» — и тоже сбежал. Они остались вдвоем с Ольгой над распростертым телом ребенка.

– Ее убили, — сказал Петр.

– Кто? Ты?

– Я?! — он хотел благородно возмутиться, но удар почти попал в цель: Павел — почти «я», братья очень любили друг друга.

Тут вернулся дядя.

– Подземельного я отослал, сейчас позвоню куда следует. Но прежде. Петруша, ведь это не ты?

– Нет.

– Конечно, не ты. Ипполит Матвеевич подтвердит, надеюсь, что мы поделили розы с дачи на два букета. Один ты отнес к себе. Ну что вы на меня так смотрите? Да, трагедия, но надо спасать Павла!

– Не надо, — сказал Петр, — если он убийца.

– Ты соображаешь, что говоришь? Погубить его жизнь?

– Если он погубил чужую, пусть ответит.

– Невеста — панельная проститутка! — взревел адвокат. — Мало ли кто мог ее прихлопнуть?

– Ты думаешь, не он?

– Главное — создать видимость!

– Главное — понять суть!

– Ты, философ чертов.

– Господи, замолчите! — закричала Ольга. — Ведь Полька при всех сказал, что видел его во дворе!

– Да кто помнит? — оборвал адвокат. — С Валерой я договорюсь, с Игорьком тоже, уверен. Петр, тебе решать.

11

Павла «взяли» на даче уже под утро, вначале он все по-глупому отрицал: болен, в Москву не ездил, о розах ничего не знаю. Убийца не знал, что братья его уже сдали; допрос проводился в дядиной квартире, никто не вспомнил злосчастную фразу, кроме самого ребенка: в нужный момент очнувшийся малютка явился на кухню (допрашивали Петра) и сказал, что видел Павлика во дворе в кустах. Не уследили, он подслушивал; и хотя адвокат бил на «бред в преддверии эпилепсии», всплыли розы (уже по вине старшего брата), искусная защита развалилась, убийца предложил вторую версию. Да, в Москву ездил тайком (в одной электричке со своими), цветы привез в надежде, что его невесту оговорили; дома не застал никого и пошел на Тверской бульвар выследить и убедиться (Игорь донес, что именно там она «работает»). Прождал безрезультатно до ночи и уехал в Завидеево.

И эта неубедительная версия вскоре лопнула. Естественно, восьмилетний мальчик не мог назвать точное время, когда он видел «Павлика в кустах». «Я ходил на кухню искать зайку», — твердил он. Петр прекрасно помнил (но смолчал — все, должно быть, помнили, но молчали), что про игрушку Полька канючил за столом, то есть уже после прихода Маргариты. «Павел был дома, когда я привел ее туда, — думал Петр, — в папиной комнате. Подсознательно я засек отражение желтых цветов возле занавески, которая вздрогнула как от сквозняка. Он прятался за занавеской.»

Вдруг все подтвердилось, подследственный сдался. Да, услышал шаги, спрятался, выждал, ударил несколько раз в исступлении, себя не помнил. Орудие убийства — по забавно- жутковатой иронии — бронзовая фигурка зайца, стоявшая на комоде. На статуэтке обнаружились свежие отпечатки пальцев Павла, а кровь он стер. Это обстоятельство (а также розы) использовал адвокат при защите: несчастного юношу сокрушило неожиданное известие про невесту, он действовал в состоянии умопомрачения, не уничтожив важнейшие улики, не избавившись от обличающего букета. («Не я виноват в его аресте, — успокаивал себя Петр, — Павла вычислили бы по отпечаткам!») Убийство непредумышленное, спровоцированное, в сущности, самой жертвой, вызывающе заявившей жениху, что ее «работа» ей нравится! («Дадут года три, а может, добьемся условного!») На беду, судья («эмансипированная змея» — по выражению дяди) попалась мужененавистница, мстящая сильному полу за собственные жизненные «дребезги». И сумевшая добиться максимального, в этих условиях, срока. Конечно, подавались апелляции во все инстанции, но судьбе было угодно, чтобы Павел начал проходить преисподние круги уже здесь, на земле. Адвокат — он, творивший чудеса для чужих! — после всех перипетий даже слег.

А Павел на Петра все-таки обиделся, на два письма в лагерь не ответил (с дядей же переписывался), и старший брат, подавив комплекс вины, затвердел в принципе: убийца получил по заслугам. Через год пришло письмо — коротенькая записка, которую философ помнил наизусть («Петр, я скоро умру, я тебя прощаю, и ты меня прости и молись за меня каждый день. Твой брат» — подпись), потом — извещение о кончине от двустороннего воспаления легких.

Петр Романович молился за отца и брата, он вдруг остался один (даже дядя переехал в квартиру тестя), и не было для него ничего дороже этого одиночества — на всю жизнь, так он планировал. Шли годы, так все и складывалось — до того мгновенья, как он вышел на галерейку на закате дня и жизнь взорвалась огненным столпом, поднявшимся в небо.

«Неужели мне придется повторить судьбу брата?» — странная мысль явилась во время допроса и не оставляла. Странная — потому что Павел, при всех смягчающих обстоятельствах, был виновен; Петр же, как говорится, ни сном ни духом. По привычке к самоанализу, философ принялся докапываться: как, откуда могла возникнуть эта аналогия? И докопался: «В тот момент, когда я увидел мертвого брата, то подсознательно почувствовал: он не убийца! Его убили, как убили Маргариту и Подземельного».

Открытие — абсолютно алогичное и бездоказательное — до того потрясло Петра Романовича, что он так и замер (в качалке в темной комнате). Нонсенс! Преступник сознался. или он взял на себя чужую вину в припадке отчаяния, безысходности, умопомрачения, наконец? «Умопомрачение» — это слово употребил Евгений Алексеевич в пламенной защитительной речи, характеризуя состояние аффекта в момент убийства. Но не в момент признания! Опытнейший адвокат, близкий родственник (общавшийся с племянником в течение процесса), конечно, заметил бы признаки помешательства или глубинной лжи: невиновный оговорил сам себя! Нет, эту бредовую идею следует оставить и защитить собственную жизнь. «Дядя — запасной полк, если дело дойдет до ареста. Однако мне дана неделя и я должен сам справиться!»

Петр Романович вышел на галерейку за выстиранными еще в четверг джинсами (всю минувшую ночь он провел на ногах в своей парадной, так сказать, форме), гигантское пятно гари вдали на кирпичной стене внезапно напомнило про соседку — и такими никчемными, даже смешными показались ему недавние переживания, «страсти по девке», но — опять кольнуло в сердце! — опять многозначительная аналогия. «Аналогия беспочвенная, — констатировал он отстраненно, — я не способен так любить, чтобы убить. Ну просто не способен любить — и слава Богу!»