Солнце любви

– Павел высокий.

– Это да, ваша порода крупная, гвардейская, я бы сказал. Что отец твой, что мой зять. Ты цветы не выбросил?

– Нет.

– Я свои узнаю. — Ипполит Матвеевич прищурился. — Тут — элемент садизма.

– Где?

– В этом напоминании. Из всех гуманитарных дисциплин я признаю историю. Остальное — болтология, извини, философ.

– Извиняю.

– Помнишь убийство императора Павла? Золоченой табакеркой.

– Ею был нанесен первый удар, потом его удавили.

– Ну, не в том суть. Тебе, конечно, известно, что в деле был замешан его сын. Каждое утро по этикету Александр I ходил поздороваться в покои матери, где в комнате перед спальней она устроила своего рода музей, воссоздающий картину той мрачной ночи. Особенно пугала наследника окровавленная рубаха отца. Мороз по коже, а?

– Любопытная аналогия, — отдал должное Петр Романович оригинальному повороту беседы. — Носовой платок с синей каемочкой, который каждую ночь подкладывали Фриде, задушившей своего младенца.

– Ух ты, черт! Кто кому подкладывал?

– Помните бал сатаны в «Мастере и Маргарите»?

– Я думал, ты серьезно. Не люблю фантастику, — отмахнулся полковник.

– А розы через девять лет на месте преступления — это ли не фантастика?

– Вот я и говорю: садизм, напугать до смерти, до безумия. извращение, понял? Эх, Петруша, нам и не вообразить, сколько бедняга выстрадал за эти годы. Ожесточился, озлобился.

– Вы так думаете?

– А почему к родным своим не пришел?

– Почему?

– Явился тайно мстить.

– Но кто-то отомстил ему.

21

Второй месяц Москва задыхалась от жары, и вечер не подарил отрады, и ни дуновения не донеслось в распахнутые окна, в дверь на галерейку. Он сидел на кухне, глядел во двор и поджидал.

В девятом часу появился Ангелевич в белом смокинге, энергичная походка, затормозил у липы — портсигар блеснул банальным золотом, — закурил, задрав лысую голову к пыльно-желтому небу. И растворился в сумраке тоннеля, сквознув сизо-пепельной струйкой дыма на прощанье.

Почти следом из подъезда вылетела прелестная пара, подлетела к «синей птице», оживленно жестикулируя; Ипполит что-то говорил горячо, Варвара смеялась, нырнули в «Мерседес» и унеслись, одарив двор более ощутимым дымком. Спешат на священнодействие в «Китеж», подумалось безразлично, эти трое не интересовали Петра Романовича.

Наконец показался он — поначалу смутным силуэтом в арке — выступил в свет торопливо, невысокий, шустрый, как подросток. Философ вышел в прихожую, отворил дверь — быстрые восходящие шаги — сказал сдержанно, без преамбулы: «Входи!» Игорь, вмиг побледнев, повиновался; проследовали в кабинет, сели — гость на диван — все молча.

– У меня к тебе накопились вопросы.

Игорь кивнул.

– Почему ты скрываешь, что брат жил у тебя?

Ответ звонкий, четкий:

– Потому что он связал меня словом: ничего тебе не рассказывать.

Петр вздрогнул, как от пощечины, до того он был уязвлен.

– Это ложь?

– Рад, что ты догадался и я не нарушаю клятвы.

– Клятвы! — процедил Петр. — Детский сад!

– Не смей! — крикнул Игорь. — Он убит.

– Из-за детских этих идиотских игр!.. — и Петр чуть не впал в неистовство, однако расчетливо спохватился: «Не уподобляйся бесноватому, но по возможности расположи его к себе!» — Рассказывай, Игорек, смерть действительно освобождает от условностей.

– Ты уверен? — опять этот странноватый прицельный взор, как тогда на галерейке.

– Истина. Мне нужна истина.

– Ну ладно. Ты сказал. — Взор смягчился, замутился. — В прошлый четверг под вечер, — начал он монотонно, проникновенно, словно главу из Писания, — я заехал сюда и увидел на нашей площадке человека, и не узнал его «Только не пугайся, — сказал человек. — Никого дома нет — ни дяди, ни брата. Они живы?» Я испугался и узнал. Господи, как я испугался.

И Петр отчего-то затрепетал, и спрятал за спину дрожащие руки.

– Ты. — начал хрипло, — ты позвал его к себе?

– Мы прошли ко мне, и он объяснил мне все.

– Дверь на галерейку ты открывал?

– Что? Не помню.

– Вспомни.

– А. ну да. конечно. Войдя в квартиру, мы чуть не задохнулись от спертого жара.

– Таким образом вас подслушал Подземельный и подписал себе приговор.

– Я тоже об этом подумал после его смерти.

«Не после, а до, — поправил мысленно Петр. — Потому и убил!»

– Как ты хладнокровен, Петр, но я тебя не боюсь. В Завидеево я оставил письмо.

– С признанием?

– Да.

– Но пока ты мой, на этот вечер! Рассказывай.

– Да. Последний твой вечер. Когда Павел осознал, что заключение ему не под силу, то решился на побег. Но они поймали его, ранили и поместили в лазарет. И брат твой, упав духом, пытался наложить на себя руки. Однако доктор спас его и взял к себе санитаром. Они подружились.

– И Павел сумел воспользоваться казенным бланком для извещения о своей кончине?

– Он отрезал все концы, думал — навсегда. Но прошли годы — пришло истинное смирение, свобода от страстей.

– Брат явился не мстить?

– О нет! Он всех простил. Вспомнилось: «Я тебя прощаю, и ты меня прости». На секунды его оставила ненависть к сидящему напротив, и Петр почувствовал прилив слез к глазам, не знающим слез, и отвернулся от воспаленного назойливого взгляда. Однако прошли секунды, и слезы не пролились.

– Павел знал, кто убил его невесту. — Сокровенная пауза, разрешившаяся еще более удивительным утверждением:

– Знал с самого начала.

Петр замер, мучительную духоту пронзил «нездешний» сквознячок.

– Он сказал тебе?

– Подтвердил, когда меня осенило.

– А мне ты скажешь?

После невыносимого молчания архитектор произнес:

– Помни про письмо у отца Платона.

– Мне ты скажешь?

– Скажу.

– Кто?

Философ ждал — словно судьба его решалась! — и услышал:

– Иди. Он тут.

Как под гипнозом он поднялся, сделал шаг.

– Куда идти?