Солнце любви

– Не понимаю, — зло отрезала Варя,

– какое им всем дело до меня! Я лично никого не трогаю.

– Кому всем?

– Родственничкам вашим. Они мне вчера устроили праздник, ну, и я им.

– Да кто?

– Тетка твоя с дедом. Приперлись сюда — между прочим, доллары за квартиру мне никто не вернул — и потребовали, чтоб я выкатывалась. «Вместе с вашим сыном выкачусь», — это я так, назло. Я ж знаю, чего они боятся.

«Натуральная шлюха», — подумал Петр Романович и мрачно предупредил:

– Будешь продолжать свою бесстыжую деятельность — кончишь, как Маргарита. Во всяком случае, шанс такой есть.

Она тоже помрачнела, и дуло пистолета, до того расслабленно лежащего в руке ее, уставилось на собеседника. Ответила с вызовом:

– Во-первых, не запугаете. Во- вторых, я делаю то, что мне нравится.

– Я так и думал.

– Что? Что ты думал?

– Тебя возбуждает мужское возбуждение без ущерба, как ты считаешь, для твоей физической чистоты. Но душа твоя черна.

– Что ты знаешь про мою душу, убийца? — прошипела Варвара; оба тяжело дышали от духоты; на распаленных лицах — липкая испарина.

– Она зловонна, как смрадная яма.

– Заткнись. Я накоплю денег, уже скоро, — говорила она лихорадочно, — и уеду.

– Куда?

– Не скажу. Уже выбрала место.

– В больнице? На кладбище? Красоту твою черви съедят.

– Заткнись. Далеко, на край света, где море и никого нет.

– Ах ты, Дюймовочка! С ласточками и ангелами будешь летать? От себя не улетишь.

– Уходи, — сказала Варвара твердо. — И чтоб я тебя больше не видела, всерьез предупреждаю.

Петр Романович очнулся. «Что мне до ее извращений? Нашел кому мораль читать! Она нужна для дела».

– Простите. Я увлекся, потому что судьба ваша мне небезразлична, — покривил он душой; прозвучало неубедительно, она почувствовала.

– Шкуру свою пытаешься спасти? Ее тоже черви съедят.

– Лучше — позже, я еще не готов.

– Ах ты, философ фигов! — вновь в боттичеллиевской мадонне проглянула «девка»; ему стало еще противнее. «Держись! Главное — перевести разговор в другую плоскость».

– Как говорили древние: «Философствовать значит учиться умирать». Я еще не научился. — Петр Романович улыбнулся как можно добродушнее. — «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Вина нет?

– Что?

– Необходим глоток спиртного, не то умру прямо сейчас от удушья, — он правду говорил: стук сердца — словно в горле.

– В холодильнике бутылка ликера.

– Вам налить?

– Я не пью.

«Тогда зачем держать ликер? — резонно подумал он, обнаружив початую бордовую бутылку. — Для клиентов? Для Ангелевича.» — ухнул, не рассчитав, больше полстакана. Отхлебнул, прислушиваясь к сердцу, сладостную густую гадость. Вернулся в спальню, прихватив стакан.

Она уже не лежала, а сидела, привалясь к спинке кровати, закутавшись в простыню, держа прицельно браунинг — с виду игрушка, а продырявит наповал. И опять удушливой волной страха пахнуло от красавицы. «И не краснеть удушливой волной, слегка соприкоснувшись рукавами.» — зазвенела в душе поэзия (Варенька явно ассоциировалась с декадентским веком). — «Мне нравится, что можно быть смешной, распущенной и не играть словами и не краснеть.» — ликер ударил в голову. — «Мне нравится, что вы больны не мной.» — философ усмехнулся и вернулся к «делу».

– Небось шеф презентовал? — кивнул он на «игрушку». — Аналитик бережет ваше тело, как. краеугольный камень для античной академии параноидальных наук.

– Уже успели набраться?

– А Ангелевич пьет?

– Никогда. Это ликер Поля остался.

– Понятно, со студенческих попоек.

Варя поинтересовалась лукаво:

– Про чье же алиби вы пришли поговорить в три часа ночи?

«Вот это я дал маху! — ужаснулся Петр Романович. — Теперь она настороже, не проговорится, хозяина своего не выдаст» — и ляпнул для отвода глаз:

– Про алиби Ипполита.

– Который убил вашу Маргариту, — продолжила красотка с издевкой, — в восемь лет. Жуткое дело.

– Мою Маргариту? Мою? Это не так, но ваша осведомленность меня пугает, — медленно сказал он и по вдруг изменившемуся лицу ее понял, как она испугалась, и отбросил уловки: — Варя, речь идет о моей жизни.

Она кивнула.

– Кто поставляет вам информацию? Кто под меня копает — Поль или ваш сутенер? — философ опять сорвался и попросил прощения. — Поль или Ангелевич?

Она молчала словно в раздумье, он безрассудно торопил:

– Мне отпущена неделя: или я найду его, или — простите за высокопарность — погибну.

– Теперь не расстреливают. — Оба взглянули на браунинг. — Но за троих дадут много, пожизненно. Конкретно мне никто про вас не рассказывал, я умею наблюдать.

– Подглядывать и подслушивать?

– Ага. Про алиби Поля мне ничего не известно, сами между собой разбирайтесь. А Валера был в клубе.

– Когда?

– И тогда, и тогда, оба раза. Я — свидетель.

– Сколько длится ваша раздеваловка?

– Обычно три выступления за вечер по пятнадцать минут.

– Но вас ведь можно пригласить и на отдельный, так сказать, столик?

– Я никогда этого не делаю, запомните! — отчеканила Варя. — Он сумасшедший ученый, но не убийца.

– Откуда такая уверенность?

– Своим глазам я верю. и своему чутью. Я чувствую людей.

– Иллюзия, вы слишком молоды. Ну, если мужчин в определенном плане.

– Пусть мужчин. Он не такой.

– А кто, по вашему глубокомысленному выражению, «такой»?

– Вы! Я сразу почувствовала, тогда еще, на галерейке, когда вы наблюдали смерть наркомана.

Так пронзительно вспыхнул в памяти тот горячий вечер, когда все началось. И брат был здесь — если б знать! — совсем рядом и живой.

– По-вашему, я испытывал удовольствие при виде гибели.

Она перебила:

– Может, и не удовольствие, но вы были как одержимый.

– Нормальная реакция!

– Нет, как одержимый, от вас прямо волны какие-то.