Сопромат

– Значит так, Павел Трубников, мы сейчас прогуляемся вниз. Иди вперед. Идем медленно, без резких движений.

Лошманов выключил свет в большой комнате, и они в полной темноте сделали несколько шагов к полоске света между косяком и неприкрытой дверью.

Гость приоткрыл дверь пошире, сделал шаг и споткнулся.

– Блин, можно я шнурки завяжу?

Первые мысли, которые растеклись в голове Лошманова горячими ручейкам, были – какой же я дурак, совсем нюх потерял, всего секунда, чтобы наклониться и выпасть из внимания, нужно тренироваться.

Между вторым и третьим взмахом телескопической дубинки он вспомнил почему-то, как ест макчикен, из которого выползают и падают листья салата, перемазанные белым соусом, увидел себя со стороны, как жует неторопливо; он увидел себя, Веру и Лерика, которому еще не исполнилось и пяти, они стоят на берегу моря, светятся от солнечного света и счастья, точь-в-точь как на старой фотографии, которую они потеряли при переезде; увидел Веру, которая стоит в супермаркете переминаясь с ноги на ноги, наверное, каблуки слишком высокие, и говорит – а, да, я узнала, привет, да ничего особенного, лерик у репетитора, да нет, нет, дожди, холодно, нет, я сейчас в магазине, и вообще, Лошманов, не звони мне больше, я от твоих звонков устаю сразу, звони сразу лерику, я ему передам, чтоб сам не забывал, слушай, ну давай уже пока, да, да, пока, угу…

XI

Они были здесь вместе с Маркиным два раза. В первый раз, когда согласились на тендер. Долго бродили вдоль петлистого берега, вырезавшего в земле сельхозназначения большую запятую, фотографировали пустырь с разных точек и дорисовывали в воображении кварталы будущего города миллионеров.

Второй раз – на исходе лета, за месяц до презентации. Маркин в то время был увлечен проблемами мотивации, поэтому осмотр местности превратился в бестолковое хождение по полю под бодрые лозунги о том, что победа будет за нами. Когда обошли всю границу, рухнули от усталости в молодую траву, ничуть не заботясь о том, что испачкают хрустящие белые рубашки, и лежали, щурясь от бесконечной высоты и яркости густо-синего неба. И Маркин вдруг почувствовался тогда, сказал, что, ну и хрен с ним с этим тендером, проиграем, так проиграем, глупость какая по сравнению с такой красотой, главное, что живем. И Умрихин в ответ только рассмеялся, ему было очень хорошо под этим небом, в груди щекотал чистейший кислород, поэтому ему хотелось смеяться по любому поводу.

Когда Умрихин выходил из машины, на бортовом компьютере светились цифры – три, ноль, пять.

Он оставил машину на обочине, и, продравшись вслепую сквозь мокрые кусты, затаился на краю чахлых посадок. Отсюда, с пока еще бесхозного возвышения, хорошо просматривался недостроенный поселок, который должен был стать частью закрытого городка для породистых людей. Умрихин только сейчас понял, что ангар с подземным бункером стоял на том самом месте, где он лежал год с лишним назад, наслаждаясь жизнью .

Ангар освещался мощными прожекторами. Даренковский майбах стоял, насупившись, у главных ворот.

Свитер так и не просох, и с каждой минутой неподвижности, сидя на земле, Умрихин чувствовал, как холод все настойчивее пробирается к костям. В верхней части груди уже клокотало, горло резало битым стеклом и дыхание превратилось в один протяжный звериный хрип.

Его клонило в сон. Когда он на секунды проваливался в тьму и прожектора сужались до маленьких тусклых звездочек, ему казалось, что он превращается в дерево. Становилось тепло, ноги, как будто врастали в землю, а тело покрывалось корой. Он встряхивал головой, и холод снова пробирал до дрожи в ребрах.

Умрихин уже не ощущал времени, он даже не мог представить, что наступит утро и снова станет светло. Это как со смертью, завтра рассветет неизбежно, как и смерть придет обязательно, а кажется, что эта ночь продлится несколько лет, и смерть по твоей воле отсрочит свой приход. А может быть, это предчувствие смерти? Что если это не кажется так от смертельной усталости, холода и размножающейся внутри болезни, а так и есть – эта ночь действительно станет для тебя бесконечной.

Утро еще не пришло, только дождь полил сильнее, а вокруг ангара появились людские фигуры, похожие на мелких мошек. Трое быстрыми шажками двинулись к воротам, и, когда машина блеснула своими огнями, Умрихин понял, что сейчас самое время бежать. Он резко встал и тут же согнулся от наждачной боли в груди – кашель с трудом пробивался сквозь набухшее кровью и слизью горло.

Он обрушивался на кусты, стараясь не упасть. От налипшей на ботинки земли, шаги давались все труднее. Уже почти выйдя из зарослей, он зацепился за что-то и повалился в размякшую землю. Встал и с последними силами, колченогий, рванул к машине.

На горизонте прыгал свет фар.

Умрихин завел машину.

Вместо кашля прорывался свистящий, хрипящий стон.

Майбах беззвучно проскочил мимо, и Умрихин надавил на педаль газа.

Он ничего не видел вокруг, кроме двух красных пятен, которые размазывали дворники по лобовому стеклу. Два красных подмигивающих глаза. Маячки в мокрой подмосковной ночи. Когда они увеличивались в размерах, он замедлял скорость, и выжимал на полную, когда они превращались в две точки.

Когда они выехали со мкада на окраинную московскую улицу, он прилип к майбаху вплотную, действуя ногами и руками в полусне, не понимая, зачем и куда он едет, но твердо помня, что нужно держаться этих огоньков.

Впереди вдруг вспыхнули новые красные и оранжевые огоньки, и Умрихин от неожиданности вдавил педаль еще глубже. Он видел, как вздыбился капот, и белая пелена окутало лицо. Запоздало донеся скрежет и звук расколовшейся копилки, набитой монетами.

Умрихина встряхнуло взад-вперед, из горла струей вырвалась красная слизь. Дышать вдруг стало легко, голодные легкие всосали в себя побольше воздуха, и закружилась голова.

Он повернул голову влево и увидел, что за стеклом, покрытым мелкой сеткой, мелькают чьи-то кулаки. Он медленно повернул голову вправо и увидел на соседнем сиденье пистолет, который вылетел из раскрывшегося бардачка.

Умрихин взял пистолет и приказал себе сипло – снять с предохранителя. Он надавил большим пальцем на рычажок сбоку, направил пистолет в стекло и прижал крючок. Выстрел как будто выбил из ушей пробки – шум дождя и чьи-то крики заполнили салон. Он нажал на крючок еще и еще, целясь в мелькавшее белое пятно.

Умрихин оттянул дверную ручку и всем телом навалился на дверь. Он выпал на мокрый асфальт. По глазам его без остановки полосовал свет фар проплывающих мимо машин.

Рядом с ним лицом вниз неподвижно лежал человек в почерневшей от воды форме. Умрихин с трудом развернул тело. Это был тот самый Савва, которого представлял Даренко. Рот Саввы был открыт, и Умрихину показалось, что он еще жив и хочет напиться дождевыми каплями. В двух шагах от Саввы лежала туша даренковского шофера, которая корежилась судорогах и тихо сквозь зубы издавала нутряное рычание.

Умрихин поднялся, совсем не чувствуя ног, и поплеся к майбаху, который развернуло посреди дороги.

Рядом притормозила какая-то машина, кто-то даже вышел, но, увидев в руке Умрихина пистолет, поспешил смыться от греха подальше, обдав Умрихина густыми брызгами.

Даренко стоял, опершись правой рукой о капот майбаха и левой растирая грудь.

– А, это ты, – тяжело дыша, сказал Даренко, когда Умрихин подошел и направил на него пистолет.

– Да брось ты эту пукалку. И без нее хуево. Уфф.