Сопромат

– Ну, рассказывай, как это у тебя получается.

Краем глаза я видел, как мнется Дмитрий, собираясь с духом помешать Даренке.

– Сергей Николаевич… сейчас…

– Заткнись, – не открывая взгляда от меня сказал Даренко. – А ты давай рассказывай. Ну.

Он сделал пару легких, но вполне ощутимых хлопка по мой вспыхнувшей кровью щеке. Мое туповатое выражение лица – да, я чувствовал, что сейчас я играю роль наивного дурачка – явно раздражало его. Он сжал толстыми пальцами мою нижнюю челюсть. Вид мой от этого не стал еще привлекательнее – к растерянному взгляду прибавились губы бабочкой.

– Я не понимаю, – насколько мог внятно промычал я.

Даренко оскалился, прошипел:

– Что ж ты, сука, не понимаешь. Может, тебя подстрелить, чтоб ты вспомнил?

Отлично, думал я, очень вовремя, пусть делает, что хочет, но взамен я узнаю, что со мной все-таки произошло. От предчувствия развязки мои губы сами собой рефлекторно скривились в улыбку. Его это разозлило окончательно, и он толкнул меня в грудь. Потолок сделал оборот надо мной, и я оказался на полу. Спинка стула больно врезалась в позвонок в районе поясницы. Это падение взорвало в моей голове новое воспоминание – мне лет тринадцать, я где-то вычитал, что сидя на стуле можно совершенно безболезненно упасть спиной, что инстинкт самосохранения не даст голове удариться об пол, я долго собирался с духом, но все-таки решился, и вот так же, как сейчас упал на спину. В тот раз затылок все же приложился к полу и полдня в голове звенело. Определенно, переворачиваться на стуле безопаснее, когда совершенно к этому не готовишься.

Я попытался встать. Кружилась голова. Я сел на пол.

Даренко присел на корточки передом мной. Штаны обтянули его мощные ляжки, и мне казалось, что швы вот-вот лопнут. В руках он держал раскрытый ноутбук.

– Ведь вывел, урод, а. – сокрушался Даренко. – Думал, что кругом дураки собрались. Смотри сюда. Сюда смотри.

Пара оплеух от Даренко, и я был весь внимание. На экране проигрывалось нечеткое видео с камер наружного наблюдения. Разные планы и точки съемки, упрямый монтаж. Немой клип. Не хватало только музыки, медленной и величественной, с протяжным гулом элкетрооргана. Судя по вниманию камер, главным героем клипа был какой-то курьер. Он выходил из своей горбатой машины – логотип «Ягуар» – сразу оказывался на входе в какой-то бизнес-центр, тут же выходил, садился в машину. Ночь. Статичный кадр того самого бизнес-центра. Но через несколько секунд задние вдруг оживало и мгновенно оседало. Пыль забивала глазок камеры. И вот вместо здания – гора хлама. Снова в кадре был курьер, который заходил в другой бизнес-центр, здоровался со встречающей его девушкой, ждал, пока она распишется в бумагах, поглядывал по сторонам и на пару секунд остановил свой взгляд на объективе камеры. Невидимая рука монтажера сделала стоп-кадр и приблизила картинку, чтобы можно было рассмотреть лицо. На смазанной пятнистой фотографии – был я. Да, я узнал себя, в этом дурацком костюме курьера, с натянутой на глаза бейсболке с мятым козырьком. Я видел свое родное лицо, которое удачно наложилось на те отражения, которые возникали в моих детских воспоминаниях. Я сфокусировал взгляд на своем отражении в глянце экрана. В это время на экране оседало темное здание, и я мог лучше разглядеть свое нынешнее лицо: опухшие веки, небольшие глаза, укороченный толстый нос и подкаченные скулы – вот почему оно сразу показалось мне чужим. Это было не мое лицо.

– Что с ним? – спросил я.

Даренко заглянул в экран.

– Это я у тебя хочу спросить. Ни взрывчатки, ни хрена. Что ты с ними делал?

– Я про лицо.

– Сергей Николаич, я предупреждал… – попытался встрять Дмитрий.

– Так, зайдем с тыла, – тихо, даже как-то по-доброму сказал Даренко. – Ты, Андрюш, заигрался немного. Расслабься. Не бойся. Я не собираюсь тебе мстить за них. Это все ерунда. Ты мне просто скажи, как у тебя это получается. Ну, что ты делал тогда. Ну, Андрюш?

– Я не знаю, про что вы спрашиваете.

Я трогал свое лицо, как будто хотел найти язычок, ну, который бывает на ванночках с плавленым сыром, дернуть за него и сорвать эту дебильную маску.

Даренко уже успокоился, даже разминал улыбкой мясистое лицо.

– Ну смотри, Андрюш. Ты заходишь в здание. Потом ты из него выходишь – а через несколько часов, бабах, и нет никакого здания. И так пять раз. И везде ты. Ладно, подзабыл немного… Ну, сейчас-то вспоминаешь?

Я медленно встал, нащупывая ногами равновесие. Даренко я уже не слышал. Пусть делает, что хочет, думал я, пусть убьет и разорвет на части, с меня на сегодня хватит. Горела левая щека и череп трещал по швам, как даренковские штаны.

V

Я вспомнил.

К четвертому курсу я потерял интерес к архитектуре.

Наверное, это и было то самое большое кольцо, оказавшееся где-то в середине детской пирамидки.

Меня раздражали монотонные расчеты и чертежи, бесило то, что у каждого на нашем курсе были проекты мечты, а я такого проекта не то что не имел, но и не мог его выдумать и заставить себя в него поверить. И даже мечта стать архитектором обернулась всего лишь в детское желание создать свой отдельный уголок, домик на несколько комнат, огороженный ото всего вокруг. Бросить институт я не мог, хотя бы потому, что сжимался от стыда при виде выжатых моей прихотью отца с матерью. Они гордились мной – наш сын без пяти минут архитектор, питались овощами с маленького огорода и дешевыми суповыми наборами из остатков распотрошенных кур, чтобы сберечь лишний рубль для моего будущего .

Для подработки я устроился в маленькую курьерскую компанию, и это занятие мне нравилось больше подготовки к дипломному проекту. Я мог с легкость представить, что и через десять лет буду также бегать через весь город от одного бизнес-центра к другому, тупо передавая и принимая посылки.

Бегая по курьерским делам, я то и дело натыкался на глупые рекламные щиты со слоганами – бери от жизни все, все в твоих руках, живи по своим правилам, дай волю энергии, будь самим собой, лови удачу, открой живительную силу, управляй мечтой, двигайся в своем ритме, попробуй жизнь на вкус. Эти слова давили и нагоняли меня в любом закоулке. Знать бы еще, чего я хотел взять от жизни, чем управлять и что конкретно в моих руках.

Чем ближе был выпуск из института, тем ужаснее казался выход в ту самую жизнь, которую нужно было во что бы то ни стало попробовать на вкус. Выходить одному было страшно, поэтому я искал верного помощника, который бы играл роль заградотряда, задавливая малейшие попытки сопротивления тем обязанностям, о которых кричали рекламные слоганы.

Так я схватился за Ольгу.

Прогулок больше не было.

Я стал меньше спать, и когда не спал, ходил от двери к окошку. Туда-сюда, туда-сюда. С каждым новым воспоминанием я ощущал, что пространство комнаты постепенно сужается.

Теперь я был плохим архитектором и еще каким-никаким мужем и отцом, семейным человеком, от которого зависели две жизни.

С тех пор как вернулась Ольга и Саша, комната превратилась в самую настоящую пыточную камеру, в голове долбил только один вопрос – что с ними произошло. Что. С ними. Произошло…

Я долго стучал в дверь, но мне так и не открыли, как будто там, за дверью, контролировали мое возвращение к подзабытой реальности и хотели меня подольше помариновать.

Я вспомнил Гуся и того урода, которого пришлось убить и оставить на животе Гуся. Я вспомнил, как гнал по ярославскому шоссе туда, где, как мне казалось, было безопасно для нас троих. Всего-то и нужно было без приключений добраться до места и признаться Ольге, что я заигрался, что теперь я не буду так рисковать собой, а значит и ей и Сашей.

После того дня, когда рухнула крыша аквапарка, я понял, что это знак. Все несчастные случаи – это возможность, наконец, остановиться и одуматься. И сидя в коридоре, который тянулся к боксу реанимации, я понял, что рухнувшие конструкции означали только одно – я должен навсегда покончить с архитектурой. Что все, что бы я ни начертил на бумаге или в окне монитора с этого момента не будет выдерживать сопротивления материалов, потому что в голове глубоко засел подтачивающий страх. Я дал себе ровно год на то, чтобы определиться с тем, что делать дальше. Год на то, чтобы восстановить нормальные отношения с Ольгой и Сашей.

Я мог бы оправдываться тем, что не хотел резко ломать их жизнь, переезжать в захолустье, строить высокий забор для защиты от посторонних глаз, но кому теперь нужны эти оправдания. Я был в этой белой камере, а они неизвестно где.

VI

Когда Дмитрий вошел в камеру, я лежал на кровати, отвернувшись к стенке.

– Андрей, просыпайтесь, – тихо сказал Дмитрий, как будто боялся меня разбудить.

Я почувствовал, что он слегка склонился надо мной. Я резко развернулся, схватил его за шею, и, прижав его голову к краю кровати, спрыгнул на пол. Теперь он стоял на коленях, левой рукой нашаривая пол, а правой шлепая по белому матрасу.