Сопромат
Шрифт:
Я вспоминал различные комбинации колечек, из которых в итоге выходила нелепость. Они не выстраивались в тот ровный конус, который был показан кем-то из взрослых – мать или отец, я уже не мог вспомнить, да это и не так было важно. Представление о закономерности соотношения колец разного размера мне еще не открылось. Как и сейчас, я пытался тогда понять, где я нарушил гармоничный ход сложения колец. Я бы мог довольствоваться тем, что получалось. Самое большое кольцо оказывалось в середине, самое маленькое лежало в основе, остальные кольца были насажены на деревянный гладкий стержень как попало, без всякой логики. Но идеальный образ пирамиды, заданный с самого начала, и который я разрушил, чтобы собрать все заново и самому , не позволял мне сдаваться. Я собирал ее наугад, кольца складывались в случайном порядке, и,
На этот раз задача стояла еще сложнее. Где-то я сделал ошибку. Отрывочные воспоминания ложились друг на друга, и в результат должны были выстроиться в одну неправильную пирамидку. Она должна была быть неправильной, потому что я оказался здесь, окруженный незнакомыми людьми, которые знают обо мне больше, чем о себе знаю я. После этого следовало посмотреть на все неровности, и найти то самое ошибочное кольцо. Конечно, назад ничего не вернешь и не переиграешь, но в моем положении это было единственным способом окончательно не съехать с катушек и упорядочить хаос громоздящихся воспоминаний.
Тихий старый поселок, облепивший машиностроительный завод, с унылыми трехэтажками, частными домиками вперемешку с бревенчатыми бараками, оставшимися еще с тридцатых годов. А всего в трех километрах от поселка, на высоком берегу реки раскинулся настоящий старинный город. Когда я только-только стал осознавать себя, этот контраст – неприметных домов поселка и старинных городских особняков и церквей на узких холмистых улочках – меня заворожил. В выходные я с отцом и матерью ехал на автобусе до городского рынка, наполнявшего суетливыми телами всю торговую улицу. Когда у отца было хорошее настроение, мы заходили в заросший парк железнодорожников и ели мороженое. В городе было хорошо, и в поселок я возвращался со слезами, как будто это было наказание за излишки счастливых мгновений.
С пятого класса мне уже разрешали быть самостоятельным , и я убегал в город после уроков и бродил по пустым улицам, изучая каждый купеческий дом, который встречался мне по пути – все эти окошки, ставни, стыки черно-бурых бревен и краснокирпичные кладки, и как пришибленный любуясь архитектурой церквей. Церкви давили своей массой, изящной аляповатостью, а еще тем, что я всегда испытывал страх зайти внутрь, хоть ворота их и были почти всегда открыты.
На нашей улице, на отшибе поселка, моих ровесников не было, а все одноклассники жили в бараках или трехэтажных бетонных пеналах, как будто кучей сброшенных с самолета в районе железнодорожной станции. Я привык быть один, и чтобы отгородить себе пространство в классе, придумал тайну – секретный альбом, в котором рисовал дома и церкви. На переменах я оставался за партой и рисовал. И каждый знал, что ко мне лучше не подходить, пытаясь заглянуть в альбом, потому что я все равно ничего не покажу, а по бешеному взгляду было понятно, что ничем хорошим для любопытной варвары это не кончится.
В городе я рисовал с натуры, погружаясь в безумную перспективу, искореженную кривыми – под слон или на подъем – улочками и треугольниками столетних фундаментов. С переменой ракурса менялся и характер домов – они могли выглядеть веселыми и или наоборот угрюмыми; бодрыми, задиравшими нос, или уставшими старцами. Именно их непостоянство и одухотворенность – казалось, только я один могу это видеть – увлекали и отвлекали меня от обязательных натюрмортов, горшков и конусов, которые заставляли рисовать преподаватели в художественно кружке. Туда я записался сам, осознанно, без участия и советов родителей. Сейчас я понимаю, что винить их в том, что со мной произошло, будет несправедливо – я слишком рано стал проявлять самостоятельность, и они как будто бы наблюдали за мной со стороны, стесняясь настаивать на своем или хвалить по всякому малейшему поводу. Скинуть свои ошибки на чужие плечи не получится. Ищи теперь причины. Может быть, они заключаются в том, что с детства я ограничил себя страстью к моделированию замкнутых пространств. Может быть, нужно было оглядеться, поинтересоваться непонятными механизмами, которые собирались на поселковом заводе, всеми этими загадочными ржавыми артефактами с шестеренками и подшипниками, которые валялись на каждом
шагу и составляли богатство местных пацанов.После девятого класса я уже твердо знал, куда буду поступать, поэтому налег на черчение и математику, от которой меня тошнило. Отец выбор одобрил скупым замечанием – хорошая профессия, а мать лишь запричитала – как же мы потянем Москву…
III
Общение с Дмитрием перешло на новый уровень – мы каждый вечер выходим из подземелья и прогуливаемся по территории заброшенной стройки. Судя по всему здесь планируется возвести коттеджный поселок – четыре двухэтажных дома застыли в начале призрачной улицы. Я сразу отметил, что дома, кричащие о своей индивидуальности, были совершенно бездушными, спроектированными на скорую руку и без большого внимания к тому, что в этих стенах будут обитать живые люди. Я уверен, что это можно учесть с самого начала, на стадии проекта, и наверное, мог бы привести примеры, но я не могу вспомнить ни одного своего чертежа. Да и получалось ли у меня создавать то, что меня так волновало в старых купеческих домах. Вполне возможно, я стал неудачником, слишком поздно обнаружившим свою бездарность.
Все мои вопросы о моей прошлой жизни Дмитрий как будто не замечал, цепляясь лишь за то, что к моменту прогулки я успел вспомнить.
Была уже середина осени. Вдалеке, за темным полем виднелись желто-бурые деревья, как будто подпиравшие низкое фиолетовое небо.
Черное пальто было явно не с моего плеча – поджимало в подмышках.
Я рассказывал Дмитрию о том, как два года провел за учебниками по математике, приучив себя к ежедневному решению пяти задач из толстого абитуриентского сборника. Это было настоящим испытанием силы воли, которое вознаграждалось удовлетворенными вздохами нашей математички – толстой тетки, походившей больше на повариху заводской столовой. Еще были обязательные рисунки голов бородатых философов и пропорциональных богов. Композицию я отрабатывал под присмотром бывшего руководителя изостудии, который давно жил на мизерную пенсию и пятую часть зарплаты моего отца.
Когда пошел дождь, мы вернулись в ту самую тихую комнату, в которую меня привели в первый раз. Там уже сидел серебряный человек. Он широко расставил свои лапы:
– Андрей, ну здравствуй! Как ты?
– Вроде бы неплохо.
Я не знал, как с ним разговаривать. В моем дурацком положении было невозможно проявлять ни былое расположение – если оно, конечно, было – ни ненависти, если вдруг этот человек хотел как-то использовать меня в своих интересах. Со стороны я был, наверное, типичным идиотом. А может быть, это одна из моих черт – говорить с незнакомцами, заранее предполагая, что я намного глупее их.
– Ну, меня-то узнаешь? Сергей. Ну? Даренко, – чуть ли по слогам произнес он. – Дима, ну порадуй давай старика.
– Процесс идет, – сказал Дмитрий и покачал головой.
Даренко вдруг помрачнел и стал с хрустом разминать пальцы.
– Время, время, время. Времени нет уже, Дима.
Он сел за стол и раскрыл ноутбук.
– Может, ну их в пень твои методики? Давай расскажем, как все было и порядок.
– Я же вам объяснял, – устало проговорил Дима, тревожно поглядывая на меня.
– А что мне твои объяснения, Дима. Мне полгода ждать, пока там, – Даренко покрутил рукой над головой, словно закручивал в нее большой болт.
– Подождите, – Дмитрий растерялся, – погодите. Еще буквально неделю. Память возвращается. Хуже всего будет, если произойдет наслоение….
Даренко отвлекся от своего ноутбука и посмотрел на Дмитрия. По тяжелому взгляду его невозможно было понять – задумался ли он о чем-то своем, размышляет ли в нерешительности над тем, что сказал Дмитрий, или ждет, пока тот успокоится, исчерпав все свои доводы.
Что касается меня, то все свои самостоятельные действия я уже давно израсходовал. Какой смысл принимать чью-то сторону и показывать свое «я», которое в эти дни воспоминаний никак не могу найти.
IV
Даренко резко встал из-за стола и быстро подошел ко мне вплотную – мой подбородок обдувался горячими потоками из его носа.
Несколько секунд он смотрел на меня в упор, как будто хотел разглядеть в моих глазах себя.
Он с силой ударил ладонью по моей левой щеке. От неожиданности я пошатнулся, сделал шаг назад и плюхнулся на стул.
– Да ты ж дуру строишь, – сказал Даренко, прищурившись.
Он склонился надо мной, яростно затягивая носом воздух, словно пытаясь по запаху определить мои мысли. Глаза его по-звериному бегали из стороны в сторону.