Советская поэзия. Том второй
Шрифт:
‹1969›
ПАМЯТИ АФАНАСИЯ ФЕТА
Здесь человек сгорел…
Ничего от той жизни, Что бессмертной была, Не осталось в отчизне, Все сгорело дотла. Роковые изъятья. Не назначенный бал. Край светлейшего платья Разве я целовал? Как в иную присягу На погибель и рай Небывалого стяга Независимый край… Ничего от той жизни, Что бессмертной была, Не осталось в отчизне. Все сгорело дотла. Все в снегу, точно в пепле, Толпы зимних пальто. Как исчезли мы в пекле, И не видел никто. Я грущу о зажиме Чрезвычайной тоски, Как при старом режиме Вашей белой руки. Вспомнить — сажей несметной Так и застится высь. — Да‹1970›
* * *
Упаси меня от серебра И от золота свыше заслуги. Я не знал и не знаю добра Драгоценнее ливня и вьюги. Им не надо, чтоб был я иной, Чтоб иначе глядел год от года. Дай своей промерцать сединой Посреди золотого народа. Это страшно — всю жизнь ускользать, Уходить, убегать от ответа. Быть единственным — а написать Совершенно другого поэта. ‹1973›
ГУЛЧЕХРА СУЛЕЙМАНОВА{152}
(Род. в 1928 г.)
С таджикского
ВОЗДУШНЫЙ ЗМЕЙ
Ты лети, Мой змей воздушный, В облака легко лети. И мои мечты послушно В даль с собою Захвати. Над горами, Над долиной Свой верша Небесный путь, Пару крыльев голубиных Взять с собой не позабудь! На сияющем экране Тянет нитку парусок — И мальчишеских исканий И дерзания исток. Схвачен солнечным пожаром, Пролетай, бумажный змей, Над дувалом, Над базаром В страны юности моей, Ты, Летающий всех выше, Здесь покинь седую высь, На одну родную крышу Белой птицей опустись. Там, Где, голову закинув, Взор от солнца заслоня, Мальчик смотрит в сердцевину Расцветающего дня. В неокрепшей Юной силе, Вешним солнцем озарен, — Словно пару ловких крыльев За спиной почуял он. Вспоминаю я рассвет тот, Пору юности моей. Где теперь мальчонка этот? Где его воздушный змей? В ПОЛЕ
Не баловень куртины пышной — Цветок мне дорог полевой, Непритязательной, неслышной, Такой обычной красотой. С таким простым очарованьем Он пахнет лугом и травой, Как песня в поле утром ранним, — Дыханье жизни в ней самой. ВЛАДИМИР БЭЭКМАН{153}
(Род. в 1929 г.)
С эстонского
ДЕВУШКИ МОИХ ШКОЛЬНЫХ ВЕЧЕРОВ
Вечеров моих школьных девушки тащат сумки, бредут усталые, дома дети, заботы семейные, тяжесть буден на плечи легла. Встретишь изредка одноклассника, на макушке лысина светится. Малый гордый был и уверенный, а ведь сколько сбил каблуков. Не заметил — а лет прибавилось, не заметил — а дело к старости, дети выросли, время катится, что поделаешь? — годы идут. Споры, свары и неурядицы, деньги, глупые подозрения. Где же синяя птица юности? Улетела юность искать. Рано, рано оружие складывать, туфли стоптанные разыскивать. До зимы еще время немалое, все заветное — впереди. Смех храните, в глазах сверкающий, до последнего вальса щемящего, школьный вечер храните и девушек, все, что было единственный раз. ‹1963›
БЕЛЫЕ СНЕГА
Снегопады, снегопады, белый свет заволокло, неба гулкие громады, как зеленое стекло. Стынет иней млечно-синий, белым следом блещет мгла, из-за льдистых дышит линий жажда слова и тепла. Толпы звезд мигают чудно, — То ли знанье? то ль вопрос? Кто ответит? Как безлюдна даль земли, когда мороз. Только скрежет взлета в холод перережет неба мглу, — там сиротство, вечный голод этой жизни по теплу. Смутный вешний дух отрады ищет к нам следы колес. Снегопады, снегопады ненадолго, но всерьез. ‹1966›
МИРОЗДАНИЯ
Во Вселенной отдаляются галактики друг от друга. Ежеминутно, ежесекундно они уносятся вдаль от своих собратьев к бесконечному горизонту, который так далеко, что даже луч не вернется. Так
исчезают галактики почти со скоростью света и невозвратно. Миллион мирозданий удаляется, чтоб не вернуться обратно. И успеешь ли ты взглядом или стеклом голубым уловить на прощанье хотя бы одно мироздание перед тем, как оно насовсем исчезнет за темной чертой бесконечности? ‹1966›
ЧАСОВЩИК
Видите — вот оно, время, за которое люди готовы отдать три последние капли крови и бессмертную душу. Вот оно тикает. Я день изо дня пропадаю в чужом времени, вечно в котором времени нет. Часы, как куры, клюют секунды, и волосяные пружинки в сумерки, как паутина, заткут мне глаза. Не будьте ребячливы — поверьте, часы — не игрушки, у них своя частная жизнь, и, как у сердец, свое счастье. И они боятся безвременья. Знаете, часы на башне боятся удара, я их должен лечить в тяжелые дни, иначе — пробьет их час. Как-то вечером на исходе лета, когда тучи никак не могли разрешиться громом и перехаживали с ним пятый час сверх срока, мне пришлось двенадцать раз взбираться на башню, чтобы выходить их. А вы говорите — колесики. Но порой ни к чему машинное масло, хватает вздоха сочувствия и доброго слова. К ним особенно чутки большие часы на башне. И не усмехайтесь, пожалуйста, щербатыми зубками перфокарт. Время было задолго до счетных машин, и если вам недосуг вспомнить об этом, то лучше оставьте нас. В добрый час! ‹1969›
КЕРИМ КУРБАННЕПЕСОВ{154}
(Род. в 1929 г.)
С туркменского
СТАРИК
Я был на скачках. Около меня Сидел старик, и напряженным взглядом Следили мы за тем, как два коня — Гнедой и вороной — скакали рядом. Был слаб гнедой, не резов вороной. Наездники искусством не блистали. И, чтобы победить любой ценой, Соперники мешать друг дугу стали. Неловко плетью взмахивал ездок, И вздрагивал чужой скакун с испугу. Сказал старик, бесстрастный, как пророк: «Бессильные всегда вредят друг другу!» Другие скакуны других мастей По кругу понеслись — ну кто же первый? Скакал на сильном опытный жокей, На слабом восседал жокей прескверный. Каурый конь бросался резко вбок, — С ноги сбивался серый в клубах пыли. Сказал старик, бесстрастный, как пророк: «Так слабость мстит умению и силе!» Опять вперед помчались скакуны, То красный выходил вперед, то сивый, И были люди заворожены Борьбой прекрасной, схваткою красивой. Жокеи понимали, что подлог Желанную победу не приблизит. Сказал старик, бесстрастный, как пророк: «Достойного достойный не унизит!» ‹1972›
В ГОРАХ
Он лез по острым граням скал — Не шел красивою долиной, В горах на высоте орлиной Он дерзновенно возникал. Ружье, патроны и кинжал Он в горы брал не для убоя. Он, видя зверя пред собою, На спуск ни разу не нажал. Он прижимал к плечу ружье, Стрелял по неприступным скалам И соскребал с камней кинжалом Коричневое мумиё. Его нередко с ног сбивал Рожденный выстрелом обвал — Прыжок рассерженной лавины. Но он из каменной могилы, Собрав остатки сил, вставал. И вновь на узенький карниз Он ставил ногу непреклонно, Да вдруг с предательского склона Сам заскользил, как камень, вниз… Его считали чудаком, Его безумцем называли, Но он, наверное, едва ли Был с этим мнением знаком. Он не затем часы берег, Чтоб слушать глупое злословье: Он людям возвращал здоровье, Он в горы не идти — не мог! Так он погиб. И нет следа Могилы павшего героя. Над ним, как вечное надгробье, Стоит вся горная гряда. ‹1972›
ШОТА НИШНИАНИДЗЕ{155}
(Род. в 1929 г.)
С грузинского
* * *
Вон человек повис на костылях. Так день сражения висит на двух ночах, так наша жизнь обычно повисает меж датами рождения и смерти. Висит меж костылями человек. Жизнь, вставшую на шаткие ходули, оглядывают молча пешеходы… И плоть и душу вытоптали годы, как гусеницы в лязгающем гуле. Он так вцепился в костыли, как будто, карабкаясь, застрял в могильной яме. Вот картина в раме из костылей, исполненная кистью войны. О, душа дубравы праматерь древа! Пусть больше не растут ни ствол, ни корень для виселицы… Кряжей пусть не прочат в могильные кресты, и пусть не точат и не строгают костылей вовеки… Аминь!
Поделиться с друзьями: