Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

384. Не в дыму рожденному

В небе необычно: солнце и луна. Солнце светит ярко, а луна бледна… Вдруг толпа на улице, крик на мостовой, Только уши лошади вижу за толпой. Что там? «Да роженица… редкие дела: Как везли в больницу, тут и родила». …Кто бежит в аптеку, кто жалеет мать. Ну, а мне б — ребенка в лоб поцеловать: Не в дому рожденный! Если уж пришлось — Полюби ты улицу до седых волос. Взгляды незнакомые, нежные слова Навсегда запомни, крошка-голова! Не в дому рожденный, Не жалей потом: Ну, рожден под солнцем, не под потолком. Но пускай составят твой семейный круг Тыщи этих сильных Братьев и подруг! 1937 ^{384}

385. Человек

Мне этот человек знаком? Знаком. А как же! Часто сходимся вдвоем У радиотрубы, в дверях трамвая. Он часто молод, а порою сед. Порой в пальто, порой в шинель одет. Он всё спешит, меня не замечая. Мы утром у киоска ждем газет: Ну, как в Мадриде? Жертв сегодня нет? А что китайцы — подошли к Шанхаю? А как в Полтаве ясли для детей? (О, этот семьянин и грамотей На всю планету смотрит… Я-то знаю!) Куда ни повернешься — всюду он! Его в Туркмению везет вагон, Его несет на Север в самолете. Пусть снизу океан ломает лед… Он соль достанет, примус разведет, — Как дома, приготовится к работе. Он обживется всюду и всегда. Сожженный солнцем камень, глыба льда — Всё для него квартира неплохая. Где б ни был он — там вспыхивает свет… Где б ни был он, там Сталина портрет, И хлеб, и чертежи, и кружка чая. А как поет он песни! Всё о том, Кто водит караваны, любит дом И в облаках плывет. Сидит в Советах. Так на рояле, в хоре, на трубе Он распевает песни о себе И улыбается, как на портретах. Он толст и тонок, холост и женат, Родился сорок, двадцать лет назад. Родился в Минске, в Харькове, в Тюмени. Вот он идет по улице, гляди: Порою орден на его груди, Порою только веточка сирени. Он любит толпы людных площадей, Стакан вина и голоса друзей, — Такой уж он общительный мужчина… Над буквами газетного столбца И в зеркале моем — Черты лица Знакомого мне с детства гражданина. 1939 ^{385}

386. Калильщик

Подсобный рабочий (Недавно из села? Недавно из-за прилавка? На заводе недавно?), Согнутый и потный больше чем надо, В калильный цех несет со склада коробку стальных валиков, Ступает опасливо-широко, Словно зубья подачи «шепинга» Можно расплескать, как молоко, Или развеять по ветру, как одуванчик. И лишь только Поставил коробку на деревянную стойку У калильной печи, Шумно вздыхает, словно пятипудовую штангу Свалил с плеч. И смотрит на калильщика. А молчаливый ловкач в прожженной углем спецовке, Почти не глядя на печь, Клещами выкладывает валики По дну своей «духовки». Ему-то не надобно слов: Он знает всю радугу побежалых цветов И когда покраснеть, а когда пожелтеть металлу, А когда в бачок машинного масла Мало-помалу Опускать шипящий валик… И будет сталь тверже стали. И знает еще многое товарищ калильщик, Насупленный, тихий, В синих очках мудреца. …И, отерев пот с лица, Подсобник, вздыхая, покидает цех: «Как хорошо быть калильщиком… Неужель это счастье доступно для всех!» <1940> ^{386}

387. Грузчик

Я — в фате продырявленной, из мешка, Груз несу от борта грузовика. А над складом в сиянии ста витрин Людной улицы Горького магазин. И смотреть не могу я по сторонам, Сторониться нужно не мне, а вам, Кто с руками свободными вышел в путь. Из-за тяжести я не могу взглянуть. Вижу только локти свои да грудь И одну да другую ногу. Я работаю. Дай дорогу! Кто с тяжелой ношею в путь идет, Тот шагает прямо, пусть знает тот, Что уступят путь ему каждый миг И ребенок, и женщина, и старик, Перед тем, кто носит помногу. Грузчик я. Дорогу! Дорогу! 1939 ^{387}

388. Ливень

Снова зеленые всходы Над прошлогодней листвой. В пыль измельченные воды Тучей несет над Москвой. Смолкнуло, заблестело… Что это — солнце взошло? (Грянуло, потемнело…) Нет, полило, полило. Струи! Они исчезают… Где они делись? Смотри: Вот уж они распрямляют Почки берез изнутри. Чтобы росла и гудела Каждой травинкой земля. Хочется важного дела. Это не нужно, А я, — Краны наполнены, знаю, Водопроводной водой — Всё же ведро выставляю Под водосточной трубой. Всё, что не врыто, не вбито, Всё, что корней лишено, Будет размыто и смыто, Ливнем унесено. 1939 ^{388}

ГЕОРГИЙ СУВОРОВ

Георгий Кузьмич Суворов родился 19 апреля 1919 года в селе Абаканском Енисейской губернии (ныне Красноярского края). Его родители, крестьяне-бедняки, рано умерли. После окончания начальной школы Суворов закончил Абаканский педагогический техникум, одновременно преподавал в сельской школе. В 1939 году он поступил в Красноярский педагогический институт, но учиться там ему практически не пришлось, так как осенью 1939 года он был призван в армию, служил в Омске. Там, в омской периодике, и появились его первые стихи. Оттуда он в первые дни войны уехал в действующую армию.

Г. Суворов прошел путь от рядового до командира взвода противотанковых ружей, служил офицером связи, сотрудником дивизионной газеты. После второго ранения и лечения в госпитале весной 1942 года Суворов настоял на том, чтобы его послали на фронт, участвовал в боях по прорыву блокады Ленинграда.

13 февраля 1944 года гвардии лейтенант Георгий Суворов был смертельно ранен при отражении контратаки немецких танков на реке Нарове и 14 (по другим источникам, 13 или 18) февраля умер. Похоронен около деревни Криуши.

Г. Суворов посмертно награжден мемориальной медалью конкурса им. Н. Островского, проводившегося Союзом писателей СССР и издательством «Молодая гвардия».

389. «Хотя теперь сонеты и не в моде…»

Хотя теперь сонеты и не в моде — Узки, тесны, простора мысли нет, Сентиментальны по своей природе, В четырнадцати строчках сжат поэт… Пусть будет так. Пусть небылицы бродят. На старый кедр пролей ты новый свет, — Поэт, скажи сонетом о походе, И по-иному заблестит сонет. В четырнадцать чеканных светлых строк Вложи времен живую эпопею… И что ни слово, ни строка — рывок. Сонет — снаряд смертельный по врагу, Петля врагу кровавому на шею, Кровь, пламенеющая на снегу. Январь — март 1942? ^{389}

390. «Еще вчера мечтал об институте…»

Еще вчера мечтал об институте, О книгах, о задуманных стихах, Каникулярном будущем маршруте Средь гор хакасских, о ночных кострах; Мечтал о той торжественной минуте, Когда кулан на голубых рогах, Развеяв клочья предрассветной мути, Поднимет из-за гор расцветший мак. Теперь всё прочь… И книги, и цветы: Ты слышишь клич — опасность над страною. Поэт, теперь маршрут изменишь ты, Сменив берданку меткой нарезною, Забудешь дебри, реки и хребты… Сегодня ты боец, готовый к бою. Январь — март 1942? ^{390}

391. Письмо сестре

Я жив-здоров. И что еще сказать! Свистят ветра, бушуют снегопады, И в грудь земли впиваются снаряды, Как бы ее стараясь пронизать. Но снежный вихрь мне не слепит глаза. Смотрю вперед, смотрю через преграды, Туда, туда, где черные громады Гребенчатой дугой подперли небеса. Иду… А сколько, сколько впереди Еще огня, труда и испытаний… Но нет унынья у меня в груди. Иду вперед с надеждой золотой, Что там, за гранью горя и страданий, Мы вновь найдем и счастье, и покой. Январь — март 1942? ^{391}

392. Перед атакой

Сердца на взлете — огненные птицы. Сейчас взметет их гнева алый смерч. Сейчас падет врагу на шею смерть, Сейчас умолкнет зверь тысячелицый. Сердца на взлете. Взор не замутится. Рука — к гранате. И врагу не сметь Поднять голов позеленевших медь. В окопах черных ждут кончины фрицы. Сердца на взлете. Пальцы на цевье. Сейчас за дело кровное свое Пойдут бойцы сквозь мрак и сгустки дыма. Сердца на взлете. Смолкните, враги! Сейчас четырехгранные штыки Над ночью золотой рассвет подымут. Январь — март 1942? ^{392}

393. Подарок

Я — не Отелло, ты — не Дездемона, Своей любви я не предам ножу… Она со мной, и я ее ношу Без пятнышка, как бархат небосклона. Когда умолкнет бой, настороженно В густой траве прилягу на межу, На твой подарок чистый погляжу, На твой платочек, цвета глаз влюбленных. Я — не Отелло… И, приняв подарок, Измены пятен не ищу на нем, Он предо мной, как сердце, без помарок; Он предо мной неугасимо ярок, Как символ веры, золотым огнем Грудь согревает средь сражений ярых. Январь — март 1942? ^{393}