Современная польская повесть: 70-е годы
Шрифт:
— Вас, Зарыхта, недолюбливают… Вы стали в какой-то мере символом. Неужели не понимаете этого? Ваша фамилия действует на людей как красный цвет на быка.
Разумеется, он не соглашался тогда с подобной оценкой. Месяц спустя незнакомая женщина бросилась к нему на улице, осыпала бранью.
Он попятился.
— Это ошибка, — объяснял он спокойно. — Вы приняли меня за кого-то другого.
— За другого! — завопила женщина. — Нет такого другого мерзавца, как ты, Зарыхта! У тебя привилегии. Молочные реки — кисельные берега. А моему мужу после аварии пособия не дали!
Вон куда она метила. Бумаги ее мужа, выпивохи, дожидались на письменном столе в скоросшивателе: «Производственные травмы, полученные в нетрезвом состоянии». Зарыхте, как последней, высшей инстанции, приходилось разбираться во всевозможных спорах и конфликтах.
Барыцкий, по своему обыкновению,
— Беги, беги, старый негодяй! — кричала ему вслед женщина на людной улице.
Собралась толпа зевак. Зарыхта, ощущая затылком их взгляды, ускорил шаг, наконец свернул в ближайший переулок, остановился, болело сердце, он стоял, не переводя дыхания, изумленный. И старался понять.
Его привилегии? Да, у него были льготы: служебная машина отвозила его домой после более чем двенадцатичасовой «страды». Большое жалованье: столько же зарабатывал сосед по дому, водопроводчик, не обремененный никакой ответственностью, мастер всевозможной «халтуры». Отпуска в Болгарин. Черт бы их побрал, ни одного удачного, всегда случалось нечто, требующее немедленного возвращения. Льготы: двадцать пять лет, отданных строительству, с непродолжительным отдыхом в тюремной камере. Льготы: мука вечных расплат за чужие грехи, неустанная грызня, необходимость вытягивать из себя и других жилы.
В этот же вечер, когда он все еще находился под впечатлением яростных воплей женщины, Зарыхту свалил тяжелый инфаркт, и врачи самоотверженно выводили его из состояния клинической смерти, вдохновляемые Вандой, которая, как всегда в критических ситуациях, была воплощением спокойствия и несгибаемого упорства.
Впоследствии врач настаивал:
— Порвите с прошлым, не думайте о нем, оно источник вашей болезни.
— О чем же мне думать?
— О приятных вещах.
Пробовал и это. Приятные мысли. Стройплощадки. Человеческие лица, знакомые, напоминающие о конфликтах. Воспоминания о спорах, кампаниях, совещаниях. Единственное великое дело — строительное. Пожалуй, даже у отца жизнь была легче, веселее, хотя вечно мыкался без работы и томился в застенках, хотя снедала его чахотка, заработанная в Березе. А я? Я всегда был плохой, тот, который требует, сукин сын Зарыхта! Все, что в его жизни было важным, не было приятным. Что за идиотское определение: приятное! Я строил. Оставил после себя след. След Зарыхты! Мемориальная доска? Упоминания в газетах за прошлые годы? Что я оставляю после себя? Дома? Некролог? Никто не свяжет с моим именем ничего великого. Мне гарантирована полнейшая безымянность.
* * *
Мария Плихоцкая считает себя холодной и неспособной к большим страстям. Но было бы ошибкой предполагать, что отсутствие темперамента распространяется и на ее интимную жизнь: здесь все в порядке. Никакой холодности, заторможенности, полнейшая гармония. Между тем свои сюрреалистические полотна Плихоцкая заполняет фигурами и предметами, символизирующими потерянность, душевный разлад, выжидание. Так она видит мир, а может, так его стилизует. Какая-то недосказанность в интерпретации. Условно-символические тона. Мертвенно-застывшие в своей многогранной функциональности предметы. Критиков ее полотна обезоруживают: все слишком интеллектуально, чтобы можно было за что-либо зацепиться.
После выставки Плихоцкой рецензент компетентного еженедельника довольно туманно выводил сюрреализм художницы из Чирико. На всякий случай прикрылся обширной цитатой из Кьеркегора. Прочтя в общем лестный отзыв, Мария нервно рассмеялась.
— Что тебя позабавило? — удивился муж.
— Пристраивают мне философию… — ответила она странным тоном.
— Подходящую?
— Вздор! — бросила гневно Мария. — Пожалуй, придется написать в редакцию. Я не желаю… Моя живопись вне философии.
— За любым человеческим деянием кроется какая-то философия.
— Я объясняла тебе, что моя живопись вне понятий. Мое искусство для меня только искусство. — Мария сложила шелестящие страницы еженедельника и бросила на пол возле кровати. — Пристраивание философии только вредит искусству, — заявила она убежденно.
В редакцию Плихоцкая не написала, но в знак протеста начала рисовать большую, выдержанную в мягких тонах картину, которая
должна была явиться ответом на «этот вздор». Полотно было проникнуто тем же настроением, что и предыдущие: тревожным и исполненным ностальгии. А гнев Марии тоже слинял, подернулся дымкой. Зато все чаще она заговаривала о своей следующей персональной выставке, вполне реальной, поскольку полотна ее похвалили уже за границей.Когда позвонил вестник несчастья Собесяк, она еще переживала полученное перед этим приятное известие. И поэтому прежде всего с тревогой подумала о новой выставке. Господи, угораздило именно сейчас. Это не означало, что муж был ей безразличен, что она не любила его по-своему. Но ее искусство было превыше всего, остальное представляло собой только стаффаж, фон, оболочку. Ядром, животворной сердцевиной была живопись, этот таинственный процесс, доставляющий высочайшее наслаждение.
Тем не менее Мария решила поехать в Н., так полагалось. Идею ограничиться телефонным звонком для выяснения состояния Сташека она отвергла. Удивительное дело — художница абсолютно не беспокоилась за мужа: роль жертвы трагического происшествия ему не шла. А во всем, что случилось, был, разумеется, виноват Барыцкий.
Машину мужа, старую модель «рено», Мария вела также на свой лад: уверенно, но не слишком резво. Выехав за пределы Варшавы, еще раз продумала распорядок ближайших дней: что касается экспозиции, то подготовка полотен уже приближалась к финишу. Сташек может потребовать ухода после этого происшествия, и лучше бы он остался в больнице. Она не сможет посвящать ему слишком много времени.
Впрочем, им уже давно не хватало времени друг для друга. Барыцкий разрушил их прежний семейный уклад. Каким образом этот жестокий и антипатичный пожилой человек сумел заразить Сташека болезненным и нелепым честолюбием? Ведь именно честолюбие, питаемое не потребностью творить, а жаждой власти, снедало ее супруга. Время, предназначаемое Сташеком для нее, все более урезывалось. Отнимал его Барыцкий.
Возвращаясь по вечерам домой, Плихоцкий обычно находил жену в спальне. Да, последнее время у них оставались уже только вечера, вдобавок не все. Мария сидела перед великолепным стильным зеркалом, проделав уже сложные манипуляции, чтобы сохранить de beaut'e[11], и расчесывала щеткой волосы. Сташек целовал ее в затылок, осведомлялся, как прошел день. До двух рисовала, потом была в кафе с коллегами. На какой-то дискуссии об изобразительном искусстве. Читала. Была в кино. Плихоцкий с отсутствующим видом внимал неторопливому ритму этих фраз, уже не воспламенялся рассказами супруги, перестал болеть за ее творчество. Казалось, он не ревновал ни к ее интересам, ни к мужчинам. Шел в ванную и принимал душ. Возвращался в спальню. Мария, вооружась очками в толстой роговой оправе, лежа читала. Обычно какие-нибудь труды французских авторов по истории или теории изобразительного искусства. Если Сташек наклонялся над ней и целовал в шею, откладывала книгу и снимала очки. Света не гасили. Удачно подобранная пара, с годами они досконально изучили друг друга и давнее буйство (может, только Плихоцкого) превратилось в культурное, рутинное и полезное для здоровья занятие. Теперь их связывало лишь это: секс, удобный, как домашние туфли. Мария испытывала наслаждение, созвучное ее внешности, творческой специфике, манере держаться. Это была не встряска, а ощущения, приглушенные и благостные. Потом снова тянулась за очками и книгой, чтобы еще часок посвятить чтению. И старалась забыть о суетных делах мужа, избегать мыслей об этом отвратительном Барыцком. Психогигиена, базирующаяся на самодисциплине. Результат работы над собой.
Но по утрам спала долго и подымалась часа через два после ухода мужа. Так было нужно. Что же касается Сташека, то здесь сфера ее влияния постепенно сужалась.
За все время их уже довольно продолжительной совместной жизни единственный раз на отдыхе в Югославии ее потянуло к другому человеку. Но этот южанин разочаровал Марию, был вульгарен, далек от деликатности, причинял ей страдания, не заботился об ее ощущениях. Она решила никогда больше не делать подобных опрометчивых шагов. И сочла себя счастливой женой. Несмотря на новое увлечение Сташека, вопреки тому, что он был — если можно так выразиться — обольщен Барыцким. О господи, опять этот Барыцкий! Откуда взялась его власть над Сташеком? Разговоры с мужем ничего ей не объяснили. Раньше, в должности инженера-конструктора, Плихоцкий зарабатывал лучше. И работа была творческая. А не административная, как теперь. И больше оставалось времени для себя. К чему Сташеку этот пост? Как можно допускать такие нелепые ошибки?