Современная польская повесть: 70-е годы

— Знаешь, в чем для меня главная загвоздка? — говорил Ян. — Не в том, что Людмила не привлекает меня, преждевременно состарилась, запустила себя. Если бы я исчез из ее жизни, вероятно, кому-либо из моих знакомых пришлось бы обратить ее внимание на это. Ведь я, хоть и прижил когда-то с сельской учительницей на Волыни ребенка, все же имею право на личную жизнь. На счастье. С тобой я счастлив. Верно, с тобой я мог быть бы счастлив.

— Как ты сказал? Мог быть бы? Откуда эта путаница в наклонениях? Я счастлив, я мог быть бы счастлив. Сперва изъявительное наклонение, потом сослагательное. Объясни, ты же знаешь, что я филолог.

Ян отложил электробритву, протер лицо одеколоном и присел на край постели.

— Глазам больно смотреть на тебя, — сказал он. — До чего ты хороша. Слушай, я разведусь с Людмилой. Болек уже взрослый. Разведусь, и мы поженимся.

Какой это был триумф. Дух захватило от радости. Казалось, теперь изменится вся ее жизнь. Жизнь «учительницы по польскому». Ян Барыцкий, вечно мотавшийся по командировкам, только раз выбрался на родительское собрание. Классный руководитель направил его к преподавателю польского языка, словно желал замаскировать мужским родом роковую ловушку.

— У преподавателя, который находится сейчас в классе на четвертом этаже, имеются претензии.

— Черт побери, мне так некогда!

И вот Ян стоит перед молодой учительницей, которая то вертит в руках очки, скрывая смущение, то надевает, чтобы заглянуть в записи.

— Болеслав Барыцкий? Нерадивое отношение к моему предмету! — Стройная, привлекательная блондинка перечисляет грехи Болека: — Списывает сочинения, убегает с уроков, бессовестно отстает в домашнем чтении.

— Видите ли, моего пария не интересуют гуманитарные науки. — Улыбка у Яна чуть насмешливая, чуть смущенная.

В ее ответе нотка нескрываемого смущения:

— Даже Эйнштейн, знаете ли, был гуманистом.

Кто, кто мог бы предугадать? «Учительница по польскому» — самая главная, возможно, единственная любовь в жизни Яна Барыцкого.

…В тот день Болек получал аттестат зрелости: гуманитарные предметы были сданы кое-как, математика, физика, химия — прилично. Отец дожидался его у школьных ворот.

— Пошли, — сказал он, — сюрприз.

Пересекли две улицы, в переулке стояла служебная машина, за рулем — Качоровский.

— Садись возле Теося, — сказал сыну Барыцкий.

— Куда поедем?

— Увидишь, садись, некогда.

В глубине машины Болек увидел женщину, когда тронулись, снова оглянулся, и лицо «учительницы по польскому», прозванной в школе Психеей (этим отнюдь не лестным прозвищем она была обязана своей молчаливости и задумчивости, временами на нее находившей), возникло из полумрака, Болек насторожился, еще не подозревая ничего худого.

— Куда едем? — спросил он. И, обращаясь к учительнице, добавил: — Извините. Добрый день!

Поехали в Лович, в кабачке на втором этаже старого, ветхого особняка ели телячий бок и пили зубровку. «Учительница по польскому» как в трансе выпила четыре рюмки, глаза ее блестели, но веселость была вымученной и на новый вопрос Болека, зачем они сюда приехали (не слишком тактично), ответила обращенным к Яну вопросительным взглядом.

— Сейчас? — спросила. — Непременно?

— Да. Разумеется, — ответил Ян. — Видишь ли, сынок, это не только ужин по случаю сдачи выпускных экзаменов. Ты получил аттестат зрелости, ты мужчина, и пора тебе знать, что нас, Ирену и меня, связывает…

Болек рынком опустил голову, как строптивый школьник, которого пожурили, потянулся к пустой рюмке.

— Налей мне! — попросил.

Выпил залпом, потом встал, с грохотом отодвинув стул, окинул их сверху взглядом, осуждающим и выносящим приговор.

— Садись, — сказал отец. — Садись, потолкуем…

Но парень молча повернулся и пошел к дверям.

Теодор Качоровский, на правах друга участвующий в этой трапезе, вдруг испугался за судьбу Яна, Болека, Людмилы и этой приятной, скромной, обворожительной девушки. И произнес сварливым голосом:

— Не надо было этого делать.

Барыцкий вспыхнул, он не терпел, когда кто-либо критиковал его поступки.

— Не надо было, — поддакнула Ирена. — Во всяком случае, не так.

— Не следовало ему говорить?

— О господи! — воскликнул Качоровский. — Ты ничего не понимаешь?

Ирена только вздохнула. Как было бы здорово, если бы она умела плакать по желанию. Но ничего не получалось, ни слезинки. Она принялась старательно вытирать стекла своих очков.

— К чертям! — отрезал Ян. — Знаешь, Теодор, что я получал от жизни? Впрочем, говорить не о чем. Решено, вопрос недискуссионный.

— Ну, тогда возвращаемся, — буркнул Теодор. Он надеялся, что ему удастся выловить Болека из устремляющейся к вокзалу толпы крестьян-рабочих. Но юный Барыцкий с новеньким аттестатом зрелости в кармане уже возвращался в Варшаву. Рейсовым автобусом.

* * *

В сумрачном приемном покое сделалось душно. Зарыхта подошел к окну, открыл его и увидел какого-то парня, который прислонил мотоцикл к стене, расстегнул кожанку, снял желтую каску, напоминающую шлем космонавта, отступил на мостовую и внимательно оглядел серый, сумрачный фасад. Рослые теперь ребята, статные, — подумал Кароль.

Парию больничное здание не понравилось, сама мысль о том, что Малина лежит в этой развалюхе, за одним из подслеповатых окошек, показалась нелепой и угнетающей. С Малиной вообще не вязалось представление о больнице, страдании, слабости, о чем-то трагичном или хотя бы печальном. Энергичная, полная замыслов, зачастую безрассудных, она, даже когда плакала — что на его памяти случилось всего дважды, — забавно размазывала косметику и одновременно смеялась над собой и над этой минутной слабостью. Малина была необыкновенной! Поэтому он беспрекословно и раболепно подчинялся ей — пожалуй, так можно это назвать. Слово «любовь» представлялось им неточным, слишком патетичным, старорежимным и, собственно, пустым.

Малина — здесь, в этой развалюхе! Парень еще раз взглянул на фасад и на старика, который стоял в открытом окне, приглядываясь к нему. Немного повозился с мотоциклом, а потом вошел в здание.

— Ну и погодка! — воскликнул он громко, швыряя мокрую кожанку и каску на барьер, ограждающий столик швейцара. — Бросьте это куда-нибудь, — добавил почти приказным тоном. И, сунув старику, который открыл было рот отнюдь не для благожелательной реплики, двадцатку, небрежно пояснил: — Я договорился о встрече с заведующим. — Сам себе открыл дверку в барьере. — Надеюсь, он еще не ушел?