Современная польская повесть: 70-е годы
Шрифт:
На рыночной площади в Н. Мария спросила, где больница. Минуту спустя поставила свою машину и взглянула на фасад больничного здания, которое подходило для любой ее сюрреалистической картины. Сейчас она не могла набросать эскиз, однако память фиксировала эту серо-желтую известку, местами облупившуюся, и окна, из которых могли бы выглядывать персонифицированные страдания. Воображение уже подсказывало Марии композицию. Паркинг, нагромоздить здесь безногие и обезглавленные туловища, на первом плане торс Венеры Милосской. А как фон — больница, в окнах которой отражается иной, нереальный мир.
В канцелярии седая женщина сообщила Марии, что заведующий и другие врачи в операционной.
— Вы, вероятно,
— Да, понимаю, — вздохнула Мария и ретировалась в коридор. Стала у стены в живописной, заученной позе, и тут ее заприметил врач-стажер. Хрупкая, стройная пепельная блондинка с меланхолическим лицом. «Ага, видимо, по поводу аварии, — сообразил молодой человек. — Жена в отчаянии! Элегантная и современная, как из фильма Лелюша, в серых вельветовых брюках и замшевой куртке. Какая привлекательная!» Именно такое впечатление складывалось у мужчин при виде Марии. Поэтому стажер занялся ею, и, прежде чем врачи вышли из операционной, Плихоцкая уже сидела у постели мужа в палате интенсивной терапии, очищенной утром для варшавян. На другой койке лежал Качоровский, которого Мария, как всех водителей мужа и Барыцкого, знала в лицо. Физиономия бедняги вся в пятнах, многочисленные царапины были смазаны каким-то омерзительным фиолетовым раствором. Он спал.
Станислав Плихоцкий, с устрашающей повязкой на голове, смотрел глубоко запавшими, чужими глазами. На мгновение ее охватил страх.
— Не бойся, — сказал он. — Ничего со мной не случилось. Мог бы даже встать, да врачи запретили, я терял сознание, и они предпочитают осторожничать. Хорошо, что приехала.
— Мой милый, бедный мальчик, — сказала Мария и притронулась к руке мужа своей хрупкой ладонью. И тут же ее отдернула: последнее время приходилось много работать, краски и скипидар разъели руки. Их прикосновения были неприятны.
— Я чудом уцелел, — сказал Плихоцкий. — Помнить доктора Паруха? Был у нас в прошлом году… Такой симпатичный добряк. Погиб. А Барыцкий…
— Его оперируют, — вздохнула Мария и зажмурилась.
— До чего же я легко отделался. Повезло, — сказал Плихоцкий. — Сейчас мне все нипочем. Сейчас я… Как бы сказать? В экстазе. Прямо-таки распирает от счастья. С сегодняшнего дня живу в кредит. Мы как слепцы. И только соприкосновение со смертью… Господи, как я до этого жил!..
— Не утомляй себя, — сказала Мария. — Не говори так много.
— Я же невредим. Отделался царапинами. Господи, как мне посчастливилось! Знаешь, утром мы случайно поменялись местами с Парухом. Понимаешь? Он спохватился, что забыл купить сигарет и газету. Вылез. А мы передвинулись на сиденье. Иначе бы я был на его месте.
Мария снова коснулась руки мужа. На минуту забыла о своих шершавых ладонях.
— Тихо! — сказала. — Нельзя так волноваться.
Станислав Плихоцкий глубоко вздохнул, откинул одеяло, расстегнул пижаму, ему было душно.
— Меня переводят на несколько дней в центральную больницу. На обследование. Не надолго, самое большее на три, четыре дня. Потом возвращусь домой. А точнее — на работу. Ведь Барыцкий теперь… Ну, обольщаться нечего. Он отпадает независимо от благополучного исхода операции. Такая потеря!
— Это ужасно, — неискренне произнесла Мария.
— И видишь, сколько новых обязанностей обрушивается на мои плечи… Надеюсь, ты меня понимаешь? Лежу вот и думаю. Моя прежняя жизнь… — Он все более распалялся. — Человек обязан что-то после себя оставить. До сих пор я, собственно, не отдавал себе в этом отчета. Взять того же Барыцкого. Чуть ли не по всей Польше стоят его «памятники». Раньше я полагал, что его горение, все его атаки и наступления — с личной точки зрения бессмыслица.
А теперь вот лежу здесь, размышляю, и мне хочется, чтобы и после меня… Постараюсь оставить след. Понимаешь?Значит, все-таки! Выражение глаз и оживленность мужа сразу же насторожили Марию. А теперь уверенность ее крепла. Шок, возможно даже психическое расстройство. Когда оно пройдет? Пройдет ли вообще? Ведь случается, что потрясения разрушают личность… Вызывают скрытые аномалии…
Плихоцкий умолк, а Мария вдруг почувствовала, что должна немедленно закурить. Мысль, что Сташек мог погибнуть, а теперь вот песет несуразицу, сулящую неприятности, удручает ее. Она представляет себе, как была бы одинока, если бы муж заболел или погиб. Слезы навертываются у нее на глазах. Она гладит мускулистую грудь мужа.
— Все уже позади, — говорит мягко. — Помнишь, я не хотела, чтобы ты в это ввязывался?
— Ты ничего не понимаешь! Известно ли тебе, чем я обязан Барыцкому? Чему у него научился? Его уход… будет иметь серьезные последствия. Мне надо столько тебе сказать. Знаешь, происшедшее все меняет. Я стану другим человеком. Барыцкий…
— Я на минуту выйду, — говорит Мария, еле сдерживаясь, чтобы не крикнуть: довольно о Барыцком! — Постарайся успокоиться. А я поговорю с врачами.
— Вернешься?
— Разумеется, — подтверждает она без энтузиазма.
Качоровский застонал во сне. Мария опасливо покосилась в его сторону.
— Он тоже легко отделался, — сказал Плихоцкий, — но в шоке. И ему дали снотворное.
В коридоре она закурила сигарету, приоткрыла окно и с минуту стояла, созерцая панораму невзрачного городка. Холодный сырой воздух освежал ей лицо и приносил облегчение.
Люблю ли я его? — думала Мария. — Привычка, сочувствие, привязанность. Но любовь ли это? Во мне нет ничего от самаритянки. Я не способна на большие жертвы. Лишена качеств спутницы великого человека. Покой мне дороже всего. Чего бы это ни стоило.
Собственно, с самого начала она искала в этом супружестве покоя. С будущим мужем познакомились на студенческой вечеринке. Сташек выглядел середнячком, этаким третьекурсником. Мария была тогда поглощена выявлением своей творческой индивидуальности, в чем помогал ей плотный седой профессор, преподававший композицию: уже месяц она была его любовницей, но подумывала о разрыве, поскольку связь эта ее тяготила. Сташек влюбился с первого взгляда, а может, Мария убедила его в этом. Потом выяснилось, что он крепко стоящий на йогах инженер, которому повезло с самого начала (Плихоцкий выиграл объявленный амстердамским портом конкурс на создание сложной стальной конструкции, что принесло ему деньги, которых хватило на покупку холостяцкой квартиры и автомобиля).
Начался период осады: Мария принимала живописные позы, то была трогательной возлюбленной, то девой с полотен Бурн-Джонса. Позволяла поклоняться себе. Кончилось предложением руки и сердца. Родители Марии, пожилые состоятельные люди, одобрили жениха, отдали молодым свою квартиру, а сами поселились в Милосне. Они считали, что Плихоцкий хорош собой и симпатичен, хотя, как и большинство молодых людей, воспитан не лучшим образом.
Люблю ли я его? — думает Мария.
Начальный период их супружеской жизни был исполнен пиетизма. Сташек окружил жену заботой и таким демонстративно-восторженным обожанием, что со стороны оно казалось даже чрезмерно слащавым. Посвящал ей массу времени. Потом принялся делать эту идиотскую карьеру. Заработки его, естественно, уменьшились, досуг предельно сократился. Он все карабкался вверх. А после падения в 68-м году милейшего человека, директора Раттингера, который на новогоднем балу сказал Марии, что она обворожительна, а ее супруг, простите великодушно, рядом с ней — просто поваренок, Сташека околдовал Барыцкий.