Современная жрица Изиды

И такъ, мистриссъ Оклэй является панегиристкой Елены Петровны; она преклоняется передъ ея таинственными познаніями, описываетъ ея торжества во время пути въ Индію, почетъ, ей оказанный. Затмъ, говоря о «заговор Куломбовъ» и о разслдованіи Годжсона, она признаетъ «madame» совершенно невинной, чистой какъ снгъ, оклеветанной, — и пишетъ между прочимъ:

«Никто не бывшій на мст съ m-me Блаватской и представить себ не можетъ, до чего скандальна была несправедливость къ ней англо-индійскаго общества».

Каково было прочитать это мн,- когда я будто еще вижу передъ собою измученное лицо мистриссъ Оклэй и слышу ея приведенныя мною выше слова: «Конечно, знаю! Ахъ, Боже мой, еслибъ только это»!!..

Дале она пишетъ о болзни (въ Адіар, въ начал 1885 года) Е. П. Блаватской:

«Ужасно тоскливы были дни и въ особенности ночи, которыя мн одной пришлось проводить надъ больной, но таково было ея успокоительное вліяніе даже въ болзни, что я ни мало, ничего не боялась, увренная, что хотя она лежитъ недвижима, но что опасности нтъ. Даже въ послднюю ночь, когда докторъ заявилъ, что она боле въ себя не придетъ: когда она уже нсколько часовъ была въ полномъ безпамятств и я, говоря по-человчески, должна была сознавать, что все кончено, я не переставала надяться!.. Никогда не забуду этой ночи, но не могу входить въ подробности… Одно скажу: въ восемь часовъ утра „H. P. B.“ открыла глаза и совершенно спокойно, голосомъ, котораго мы много дней у нея не слышали, попросила позавтракать… Когда пріхалъ докторъ, я вышла ему навстрчу: изумленіе его было велико!.. „H. P. B.“ встртила его словами: „Ахъ, докторъ! вы не врите нашимъ великимъ учителямъ!“ Съ этого дня она стала быстро оправляться, а врачи (отмнивъ смертный приговоръ) начали усиленно посылать ее въ Европу… Но я за ней ужь не могла тотчасъ хать; вс эти волненія осилили меня, я сама съ ногъ свалилась!»

Несчастная мистриссъ Оклэй! она, очевидно, все это писала подъ диктовку, и мн представляется, какъ ее захватили, запугали еще больше, вырвали изъ нея совсть и заставили сдлаться послушнымъ орудіемъ тхъ, отъ кого она бжала въ ужас. И это бгство даже оказалось не бгствомъ, а стремленіемъ за «madame». Тотчасъ она не могла хать, ибо заболла, но поправившись поспшила… соединиться съ «H. P. B.»…

И вотъ что говоритъ она объ этой своей благодтельниц «H. P. B.»:

«Говорятъ, будто бы фамильярность порождаетъ небреженіе, но замчательно, что съ ней чмъ ближе и короче мы сходились, чмъ неразлучнй становились въ повседневной жизни, тмъ большее уваженіе мы къ ней чувствовали, тмъ глубже научались почитать ее!.. Удивительная, таинственная демаркаціонная черта всегда ее окружала, ограждая внутреннюю, духовную жизнь ея отъ вншняго, обыденнаго существованія…»

Любопытно, что бы сдлала и сказала погибшая мистриссъ Оклэй, какое лицо у нея было бы, еслибъ m-me де-Морсье или я встртили ее съ такими ея «воспоминаніями» въ рукахъ и спросили бы: «что это значитъ?»

Мн кажется — это значитъ прежде всего, что «теософическое общество», по крайней мр въ его первоначальномъ состав,- дйствительно страшное и мрачное общество, и что не мало слабыхъ духомъ людей погублено Е. П. Блаватской и ея сотрудниками.

XXIV

Я на себ самомъ долженъ былъ испытать, къ какимъ средствамъ прибгала «madame» и ея «близкіе» для того, чтобы отдлаться отъ опаснаго человка, обезоружить его и заставить молчать. Мои экскурсіи въ область «таинственнаго», заставившія меня заинтересоваться Блаватской, мое желаніе разгадать эту удивительную женщину и ея обличеніе передъ людьми, которыхъ мн тяжело было видть обманутыми ею, — все это обошлось мн очень дорого. Я долженъ былъ вынести тайное теософское мщеніе, а теперь вынужденъ ршиться говорить о немъ, такъ какъ вижу, что, безъ указанія хоть нкоторыхъ фактовъ и подтвержденія ихъ документами, мой разсказъ былъ бы далеко неполнымъ, такъ же, какъ и характеристика Блаватской съ ея сподвижниками.

Въ припадк ярости и отчаянія, Блаватская, единовременно съ «исповдью», посланной мн въ Парижъ, написала въ Россію г-ж X. о томъ, что я «врагъ» и врагъ опасный, ибо, очевидно, знаю очень много, и многое знаю, вроятно, отъ г-жи Y., которая, поссорившись съ нею, Блаватской, выдала мн ее. Г-жа X., получивъ это письмо, превратилась въ фурію, написала г-ж Y., а та, въ качеств друга, поспшила меня обо всемъ увдомить изъ Петербурга.

…«Напишите вы имъ (Блаватской и X.) Христа ради» — просила она — «что нечего мн было предавать вамъ, по выраженію X., Елену или убивать ее, какъ она пишетъ сама, потому что все ея прошлое прекрасно извстно многому множеству лицъ (поименовываются нкоторыя лица) — и ужь я не знаю кому… Вы представить себ не можете, чему он меня подвергаютъ, избравъ какимъ-то козломъ-грхоносцемъ, за все отвтственнымъ, — какой-то телеграфной проволокой для передачи всякихъ гнусностей. Еще несчастная, сумасшедшая Елена не такъ — она жалка! Но X. сама злоба и клевета олицетворенная…»

Дале г-жа Y. сообщала мн, что тамъ собираютъ адреса нкоторыхъ близкихъ мн лицъ, — а съ какою цлью — неизвстно. Я долженъ былъ понять изъ этихъ словъ, что милыя дамы остановились, для начала, на самомъ простомъ способ мщенія посредствомъ анонимныхъ писемъ, адресованныхъ къ близкимъ мн людямъ, съ цлью какъ-нибудь оклеветать меня и поссорить, и въ разсчет на то, что — calomniez-il en restera toujours quelque chose.

Черезъ нсколько дней получаю отъ г-жи Y. еще коротенькое письмо; но на сей разъ ничего опредленнаго, а лишь восклицаніе: «Да! X. во сто тысячъ разъ хуже, зле и виновне Елены!»

Изъ этой фразы я могъ только понять, что ссора между Блаватской и г-жей Y., кажется, кончается. Очевидно «madame» ршила, что самое лучшее дйствовать на меня черезъ г-жу Y. Для этого она ей написала нжное, родственное письмо, убдила ее въ томъ, что она «во сто тысячъ разъ» невинне г-жи X.,- и вотъ теперь атака на меня пойдетъ съ этой стороны.

Я писалъ ей прося успокоиться, не вмшиваться въ это дло и не говорить мн ничего объ этихъ дамахъ и ихъ друзьяхъ. Я напоминалъ ей, что вдь она первая открывала мн глаза на Елену Петровну и ея «теософическое общество», что дло вовсе не въ прошломъ Елены Петровны, а въ ея настоящихъ обманахъ. Разъ я убдился въ этихъ обманахъ — молчать о нихъ я не могъ и громко сказалъ все, что знаю. Такимъ образомъ, дло сдлано, и ровно ничего новаго я не предпринимаю. Я никого не преслдую, не желаю больше и думать ни о «madame», ни объ ея «обществ». Если же меня не хотятъ оставить въ поко, то пусть длаютъ, что угодно — я-то тутъ причемъ? я сдлалъ свое дло — и ушелъ, и не понимаю, чего же хотятъ отъ меня, когда уже все кончено?

Вся эта кутерьма, отвлекая отъ боле интересныхъ и производительныхъ занятій, такъ мн наконецъ опротивла, что я поспшилъ совсмъ въ иную атмосферу, въ полную тишину, въ древній бретонскій городъ Динанъ, къ морскому берегу, вблизи котораго возвышается одно изъ чудесъ міра — знаменитый Mont St.-Michel. Моя просьба, обращенная къ г-ж Y. и ея семь, была, повидимому, исполнена — никто изъ нихъ не передавалъ мн больше сплетень относительно Блаватской и К®.

Но все же забыть о ней мн не удавалось: въ Динанъ, для свиданія со мною и полученія отъ меня разныхъ свдній, пріхалъ мистеръ Майерсъ, и я опять долженъ былъ передъ нимъ разворачивать весь мой багажъ. Наконецъ, въ конц апрля, возобновилась атака изъ Петербурга. Отъ одного изъ членовъ семьи г-жи Y. я получилъ письмо, гд, «по большой дружб ко мн», меня предупреждали, что дла мои плохи: почтенная Елена Петровна требуетъ (приводятся выдержки изъ ея письма) «чтобы я отказался отъ своихъ словъ относительно виднныхъ мною ея „феноменовъ“ и никому не разсказывалъ о ней ничего», — если же я не исполню этого требованія, «то она не задумается, что ей длать, такъ какъ ей нечего терять, — и напечатаетъ обо мн — все что ей угодно и какъ ей угодно, ибо должна же она защищаться».

На слдующій день письмо отъ самой г-жи Y., письмо убдительное, полное дружеской заботы обо мн: «…Слушайте мою горячую, усердную просьбу — отстранитесь отъ всего, что касается Елены… Пусть валится на нее, если такое наказаніе суждено ей; но не чрезъ васъ — пожалйте меня… я не хотла бы, чтобы между нашими добрыми отношеніями чернымъ призракомъ стали послднія тяжкія ея страданія, какъ бы ни были они заслужены, это все равно… Одна ея глупость: это измышленіе двства подняло всю эту грязь… Предоставьте мертвымъ, которымъ нечего терять, хоронить своихъ мертвыхъ, — а вы живы… Елена мертва! что ей терять? Она давно сожгла свои корабли. Мн жаль ее за страданія послднихъ лтъ ея жизни, сопряженныхъ съ тяжкой болзнью; но вдь нравственно ей нечего терять. Лишній процессъ и лишняя обличительная статья для нея не такъ страшны по послдствіямъ, какъ для людей, будущность которыхъ впереди… Чтожъ вамъ за охота, чтобъ разные юмористическіе журнальцы въ Лондон и Париж донесли молву до Петербурга на радость вашимъ врагамъ и — вредъ будущимъ отношеніямъ вашимъ?.. слышу, былъ у васъ Майерсъ и дло вновь загорается и разгорается съ вашимъ вмшательствомъ. Ждать дольше нельзя и вотъ я говорю вамъ: остерегайтесь!.. чтобы крпко не каяться».

Чрезъ нсколько дней опять та же г-жа Y. мн писала между прочимъ: «Да, заварили вы кашу; дай Богъ, чтобъ расхлебали благополучно. Очень напрасно вы думали, что Елена такъ беззащитна, что ее легко запугать и побороть: вы въ ней приготовили, собственными стараніями, безъ всякой нужды, врага… потому что ей нечего терять и некого бояться… Никого не могу и не хочу называть, но надюсь, что вы-то мн должны врить: дня не проходитъ, чтобы насъ не преслдовали письма и толки, васъ осуждающіе… Отступитесь отъ своихъ показаній; заявите, что ни словомъ, ни дломъ не хотите вмшиваться въ передрягу теософовъ… не то ужь я и не знаю что вы себ готовите здсь… Если вы точно собираетесь сюда, то соберитесь скорй. Я не могу отказать Елен въ желаніи со мной проститься; я поду и сдлаю все, что отъ меня зависть будетъ, для того, чтобы остановить ея вредныя для васъ дйствія; но и съ вашей стороны уступки необходимы. Писать все мудрено: надо видться. Я постараюсь оттянуть поздку, ради того, чтобы переговорить съ вами».