Спасти СССР. Реализация
Шрифт:
— Будут! — твердо сказал Громыко.
Понедельник, 11 декабря. День
Ленинград, проспект Газа
Конец недели выдался очень нервным и беспокойным. В субботу я наваял письмо, в лучших традициях Квинта Лициния Спектатора, но переснимать его на пленку побоялся. Не хочу, чтобы «Волхва» связали с «Сенатором», если вдруг обнаружатся мои способности к фотоделу. Я и камеру на всякий случай припрятал, и увеличитель,
Раньше-то ладно, но теперь ситуация развернулась на все сто восемьдесят. К прослушке я уже привык, а если сноровистые ребятишки из КГБ заглянут к нам домой без спросу и всю квартиру обшарят?
Волоски на ящики стола, чтобы определить, рылся ли кто, я пока — опять-таки, из понятной опаски — не клеил, но метки кое-где оставлял. А вечером проверял, совпадают ли. И никакой это не психоз, а разумная мера предосторожности…
…Закладку я сделал на Маяковского, в темной и сырой подворотне. Там грубо оштукатуренная стенка облупилась, и пара кирпичей вынималась из кладки почти свободно — схалтурил дореволюционный каменщик. Места для конверта хватило с избытком.
Покрутившись по улицам, закрылся в промерзшей будке телефона-автомата и сообщил, кому надо, где искать письмо. Звонок длился ровно пять секунд, но потряхивало агента с оперативным псевдонимом «Волхв» (он же «Сенатор», он же «Источник», он же «Странник») куда дольше…
— Дюх! Гляди, чего нам прислали! — жизнерадостный вопль Паштета мигом вывел меня из усталой задумчивости.
Ворвавшись в нашу просторную «библиотеку-лабораторию», комиссар с разбегу плюхнулся на табуретку, и вывалил на длинный, тщательно выскобленный стол целую стопку фотографий, черно-белых и пожелтевших, с глянцем и без.
— Помнишь, как мы тот «смертник» раскрыли? — навалился Пашка на столешницу. — Ну, этого… красноармейца Кастырина? Терентия Елизаровича… Помнишь?
— Помнишь, — улыбнулся я, наблюдая, как Пашкино лицо пылает юным энтузиазмом. — Еще сын его… Семен Терентьевич, кажется, слезно нас благодарил — будет знать теперь, где отцова могила.
— Да-да! — нетерпеливо заерзал комиссар. — Так то сын, а тут — внучки! Прислали целую кипу фоток деда! Вот… — он порылся в старых снимках. — Вот Кастырин в Горьком…
С фотографии глянул чубатый скуластый парень с глуповатым лицом. Его крепким плечам было тесно в рубашке «апаш», а глаза навыкате смотрели с тревогой. Вообще, в фигуре Терентия Елизаровича угадывалась зажатость деревенского парубка, чуть ли не впервые в жизни глядевшего в объектив.
В уголке снимка белела короткая надпись: «Горький, 1936 г.»
Жить Терентию Елизаровичу оставалось шесть лет…
— А это он на заводе… — азартно сопел Паштет, почти ложась на стол. — На ГАЗе… Или как он тогда назывался?
— Так и назывался, — авторитетно сказала Тома, привалясь к моей спине. — Да, Дюш?
— Да, — улыбнулся я, разглядывая фотки — осколки чужой, едва начатой жизни, разбитой в сорок втором.
— Эй, наро-од! — послышался зов Кузи из клубной «кают-компании». — Кто чай будет? Фройляйн
Гессау-Эберляйн пирогом угощает!— Я буду! — резво подскочил Паштет, и Тома, приглядывавшаяся к снимку, где Кастырин в гимнастерке, с пилоткой на бритой голове, гордо тискал винтовку, рассмеялась.
А Марина Пухначева звонко крикнула, высовываясь в коридор:
— Все будут!
— Ладно! — донесся отзыв. — Я и так большой чайник греться поставила…
Будто по сигналу режиссера, строившего новую мизансцену, все торопливо вышли, а Мелкая вошла.
— Дюш… — пробормотала она стыдливо, оглядываясь. — Ты на нас точно не обиделся?
— Да ты что, Томочка! — растерялся я. — Конечно же, нет! С чего бы?
— Правда? — робко просияла девушка. — Просто… Ты так долго не приходишь к нам, я и подумала… И Софи…
Я осторожно взял ее узкие ладоши в свои пятерни.
— Том… Мне сейчас очень, очень трудно. По-настоящему. Понимаешь…
Желание рассказать обо всём, исповедаться — и получить как бы отпущение грехов из ручек воплощенной невинности было до того сильным, что я сдался. Да и, потом… Эта Тома меня точно не выдаст — и не предаст.
— Понимаешь, Том… Ты дважды сбрасывала очень важные письма вместо меня… Скорей всего, именно поэтому я и смог вылететь в Лондон. Так я еще и американцам писал! Сдал им наркодилеров, тягавших кокаин из Колумбии…
— Ну, и правильно! — воскликнула Мелкая с радостным успокоением. — Представляешь, сколько людей из-за тебя не пристрастились к наркотикам!
— Правильно-то, правильно… — завздыхал я. — Но цэрэушники меня вычислили. Они видели, как я им те совсекретные сведения подбрасывал. Видели со спины, правда, одно лишь ухо и различили… Но этого хватило. В том месяце они вышли на меня. Хотели завербовать… я сделал вид, что согласился — и всё рассказал в КГБ.
— Правильно! — горячо выдохнула Тома, и взмахнула кулачком. — Молодец, Дюша!
— … И теперь Дюша как бы двойной агент, — криво усмехнулся я. — Наш домашний телефон прослушивается… Поэтому лучше не звони. А самое неприятное — это наружное наблюдение…
— Американцы?! — сузились девичьи глаза.
— Нет-нет, наши! Но я очень не хочу привести за собой «хвост», заглянув к вам с Софи. Понимаешь?
— Понимаю… — затянула Тома, и мне в какой-то момент показалось, что разумеет она не только сказанное, но и то, о чем я умолчал. Встрепенувшись, Мелкая прижалась на секундочку, жарко выдыхая: — Дюш! Я никому… никогда… ни за что!
— Верю, — дрогнули мои губы.
— Дюха! — гулко донеслось из коридора. — Иди скорей! А то они сейчас всё съедят!
— Пошли! — весело засмеялась Тома.
— Пошли!
В эти вяло текущие мгновения я ощутил, что мы с ней оба испытываем одно и тоже — приятную облегченность. Ушла с души давящая тягота, что портила жизнь одним своим наличием.
Разумеется, я продолжал спорить сам с собою, снова и снова доказывая совести, что Мелкая никогда не отречется от меня, что она единственная, кому я могу доверять полностью.