Спираль

Главный врач заметил в уголках его губ ироничную улыбку, но и глазом не моргнул — сейчас он походил на сорвавшуюся с горы лавину, которую ничем не остановить.

— Сегодня мы вместе с вами отправимся на похороны вашего бывшего тела. Когда вы воочию убедитесь, что оно умерло, вы окончательно избавитесь от сомнений и эмоций, пчелиным роем окруживших вас. Разве ваша душа не переполняется гордостью, когда вы сознаете, что вы первый и единственный на планете человек, который сопровождает собственный прах по вечной дороге, ведущей к кладбищу?! Да, милостивый государь, вы не только вновь начали и повторили жизнь, нет, вы навечно бессмертны!

Торадзе вновь горделиво взглянул на Коринтели. Насмешливая улыбка, таившаяся в уголках губ юноши, бесследно исчезла, глубокая скорбь, проступившая на молодом румяном лице, выглядела так неестественно, словно кто-то на скорую руку набросал ее кистью художника. Взгляд Коринтели был устремлен куда-то далеко, в бесконечность. Врач не мог понять, слушает его Рамаз или нет. Настроение у него испортилось, он сник, как проколотая гвоздем шина. Но оружия не сложил.

— Сегодня, в психологически тяжелые минуты, я буду рядом с вами. Не потому, что с вами может что-то случиться. Просто я тоже хочу быть свидетелем этого исторического события. Думается, вы не сочтете бахвальством, если я скажу, что имею на это право, потому что именно я автор этого пока еще первого и единственного эпохального эксперимента!

Коринтели с каменным лицом по-прежнему глядел в пространство.

Главному врачу нечего было добавить. Он понял, что Рамаз Коринтели не проронит ни слова. После столь торжественных слов ему не хотелось оставаться здесь, в неловкой, гнетущей тишине, и он поднялся:

— Вынос в пять часов. В четыре мы заедем за вами. Попрошу вас быть готовым к нашему приезду.

Зураб Торадзе повернулся, нервно заторопился к двери, словно подхлестываемый жгучим желанием как можно скорее убраться отсюда. Не оглянувшись, он захлопнул за собой дверь.

Коринтели даже не попытался встать, только холодно проводил взглядом уходящего врача. Звук захлопнувшейся двери заставил его вздрогнуть. Он как будто очнулся от тяжелого раздумья, стремительно поднялся, подошел к кровати и снова лег на нее ничком.

* * *

Гроб академика Давида Георгадзе установили в вестибюле института перед двумя мраморными колоннами. Ниша, образуемая этими колоннами и двумя ветвями лестницы, ведущей на второй этаж, была задрапирована черным бархатом. Именно в глубине ее поместили большой живописный портрет Давида Георгадзе, выполненный известным художником по фотографии. Под портретом углом к нему были пришпилены две белые гвоздики. На площадке, объединявшей обе лестницы на уровне пятой ступеньки, стоял микрофон. За ним под портретом выстроились члены похоронной комиссии.

Лестницы, ведущие на второй этаж, были забиты сотрудниками института.

Место для родственников отвели внизу, справа от гроба. Супруга академика сидела в кресле, выдвинутом вперед. Остальные женщины располагались за ней, на стульях, а за их спинами стояли мужчины.

Рамаз Коринтели еще в машине попросил главного врача оставить его одного, как только они войдут в вестибюль. Зураб Торадзе согласно кивнул и добавил, что ничего опасного нет, но на всякий случай он будет неподалеку, а на кладбище они отправятся вместе на его машине.

Главный врач оставил машину довольно далеко от института, метров за сто до зоны, установленной милицией. Он понимал, что скоро машины запрудят улицу, и выбрал удачное для маневра место. На сей раз он приехал не на служебном автомобиле. Ему хотелось быть наедине с Коринтели.

Перед институтом толпился народ. Очередь пришедших попрощаться с академиком растянулась метров на пятьдесят. Почти каждый второй здоровался с Торадзе. Все с чуть заметными улыбками подавали ему руку и с таким удивлением косились на Рамаза, словно каждого подмывало спросить, что это еще за родственник известного врача, которого они до сих пор не встречали.

Рамаз решил незаметно ускользнуть от своего провожатого. Он уже жалел, что поехал на похороны вместе с ним. Его бесила самодовольная физиономия Торадзе, как никогда хотелось избавиться от его опеки, остаться наедине с самим собой.

Зураб Торадзе, увлекшись рукопожатиями, пе скоро понял, что Коринтели уже не следует за ним, и поспешно обернулся. Их разделяло шагов десять.

Движением руки Рамаз успокоил его.

Главный врач подмигнул ему и тут же поздоровался еще с одним знакомым.

Коринтели встал в очередь и терпеливо ждал той минуты, когда дойдет до знакомого вестибюля. Он удивлялся своему спокойствию, но чем ближе подходил к институту, тем отчетливее чувствовал, как гложет сердце густо облепивший его клубок ненасытных червей.

И вот он уже в проеме огромной двери.

Первое, что бросилось в глаза, — худое, восковое лицо академика. Гроб, стоявший на высоком, увитом цветами постаменте, позволял видеть высокий лоб ученого, его поредевшие, подернутые сединой и все-таки не по возрасту черные волосы и нос с небольшой горбинкой.

Рамаза обдало холодным потом, все внутри задрожало. Неуемные черви, казалось, проникли в глубь сердца. Не в силах сделать шаг, он застыл в неестественной позе витринного манекена. И только ощутив напор очереди, уловив недовольное ворчание, он пришел в себя, собрал все силы и с таким трудом потащил ноги по полу, что можно было подумать — обе его нижние конечности разбиты параличом.

Не успев еще как следует прийти в себя, он оказался прямо перед супругой академика. Убитая горем Ана походила на мумию — щеки ввалились, слезы иссякли от долгих рыданий. Оцепенело сидела она, бессмысленно глядя на подернутое чернотой восковое лицо мужа.

Рамаз не понял, что произошло с ним. Он прошел мимо Аны, содрогнувшись от отвращения. Мыслимо ли представить, что эта одряхлевшая женщина была когда-то любимой Давида Георгадзе? От стыда лицо молодого человека пошло пятнами.

Он не узнавал многих из родственников академика, а кого узнал, мимо тех прошел равнодушно. Затем отделился от толпы и остановился возле лестницы. Вокруг находились знакомые, друзья и коллеги. Он понимал, что здороваться не следует, но все-таки невольно кивнул нескольким некогда очень близким людям. Те даже смутились, не понимая, кто этот молодой человек и почему он присоединился к членам похоронной комиссии. Скоро Рамаз завертел головой, высматривая, не стоит ли где-нибудь сын Давида Георгадзе, прячущийся под париком. Особенно внимательно присматривался он к тем, кто был в темных очках. Ни один не походил на сына академика.

«Жив ли он?» — снова накинулись на измученное сердце бесчисленные черви.

Вокруг стояло множество друзей и знакомых. Но на их лицах не было следов переживаний и душевной боли. Всех как будто одолевало скорее любопытство, нежели горе и печаль. Они внимательно следили за текущей очередью и громко называли друг другу фамилии известных людей. Порой они шептались и даже тихонько прыскали в кулак.

Неожиданно откуда-то вынырнул профессор Нико Лоладзе. Месяцев десять назад, в Москве, во время симпозиума, он занял у академика триста рублей. Интересно, вернул он этот долг семье Георгадзе?