Спираль

— Я рад, что тебя хоть к шахматам не тянет! — ехидно процедил Шадури.

— Кто тебе это сказал? — не менее ехидно отозвался Рамаз. — Наоборот! В твоем доме есть шахматы? Держу пари, что из ста партий я выиграю у тебя все сто. Точнее, если у тебя появится желание, я сыграю с тобой вслепую.

— Ладно, скажем, я не знал, что ты так хорошо играешь в шахматы. Но если после травмы ты столького не вспомнил, как же не забыл шахматную игру?

Рамаза насторожили злорадные нотки в голосе Шадури. Он понял, что хватил через край, и лишний раз убедился, что за бронированным лбом шарики крутятся довольно исправно.

— Представь себе, не забыл! — беззаботно ответил Рамаз. Он сделал вид, будто ему нипочем, что Шадури едва не загнал его в угол.

— А вот меня все-таки так и не узнал. Либо меня более сложно вспомнить, чем шахматы, чего ни ты, ни я не думаем, либо я настолько мизерная личность, что меня и вспоминать не стоит.

Ледяная интонация в голосе Шадури не понравилась Рамазу.

— Что поделаешь, не могу вспомнить и все! Не буду же я тебе врать! Когда смотрю на тебя и слышу твой голос, мне представляется, что когда-то давно я видел тебя во сне.

— Я бы рад поверить, а все равно не верится. Я хочу поверить. В нашем деле необходима откровенность.

«В нашем деле!» — отложилось в какой-то клетке мозга Коринтели.

— А я что — не откровенен? — наивно поразился он, залихватски махнув рукой Шадури, дескать, наливай еще по одной. — Разве я виноват, что сознание одно восстановило, а другое стерлось начисто? Может быть, таково свойство организма, защитный инстинкт, забывается то, что ему вредно, что не вызывает необходимых положительных эмоций?

— Я привез тебя сюда не затем, чтобы обсуждать медицинские проблемы. К сожалению, еще до несчастья не раз подтверждалось, что с друзьями, которые, между прочим, все сделали, чтобы спасти тебя, ты никогда не бывал откровенен.

— А конкретно?! — настолько искренно возмутился Рамаз, что, сразу опомнившись, едва сдержал улыбку.

— Конкретно? Сейчас я тебе разжую. — Шадури наполнил рюмки. — Ты никогда не говорил нам, что так хорошо знаешь немецкий язык. Как мне передали, ты, оказывается, еще говоришь и по-французски, и по-английски. И кто? Ты! Ты, который и грузинский-то якобы знал с пятого на десятое. Это одно. Теперь второе: мне сомнительно, что ты, досконально восстановив в памяти знание чужих языков, не можешь вспомнить, как всадил в сторожа три пули!

Рамаз поднял рюмку, не спеша ни пить ее, ни отвечать хозяину.

Молчание затянулось.

Шадури понял, что его вопросы заставили Коринтели призадуматься, и в душе торжествовал победу.

«Интересно, что он ответит? Как выкрутится? Неужели все эти годы он играл, скрывая от пас свои знания и способности? Если я попал в точку, то зачем ему это было надо, какую цель он преследовал? Зачем ему понадобилось маскироваться под узколобого забулдыгу?»

Шадури заметил, что Рамаз зажмурился.

«Любопытно, что он скажет? Как выберется из тупика?»

Однако Рамаз сразу открыл глаза, выпил водку, поставил рюмку на стол.

— Не знаю, с чего тебя прохватили подозрения, — энергично и дерзко начал он вдруг, пристально глядя на пуленепробиваемый лоб Шадури, словно пытаясь рассмотреть, какие мысли родятся сейчас за этакой броней. — Но учти, эту тему я обсуждаю с тобой в последний раз. В дальнейшем ты не услышишь от меня ни слова. Ты волен верить, волен не верить тому, что я скажу тебе. Я понимаю, твои подозрения больше всего усугубило мое знание языков. Между прочим, дражайший Сосо, ты не оригинален. На протяжении нескольких месяцев мне довелось множество раз выслушивать подобные соображения. Еще больше, видимо, шептались за моей спиной. Мне думается, что люди, претендующие на просвещенность, должны знать, что человеческий мозг состоит из миллионов, а может быть, и миллиардов клеток. После лечения большинство их, видимо, восстановилось, а те, на которых были запечатлены ты и иже с тобой, атрофировались. Что поделаешь, от судьбы не уйдешь!

— Еще и насмехаешься!

— Мне и в голову не приходило насмехаться. Я просто расставляю точки на «i». Заодно, чтобы потом не явилось неожиданностью, добавлю: я хорошо играю на пианино, о чем вы — ты и остальные мои дружки, чьих имен и фамилий я не помню, — понятия не имеете. Не имеете по одной очень простой, но для вас трудно постижимой причине — у меня никогда не возникало желание сесть за пианино в вашем присутствии.

Рамаз почувствовал, что страх прошел, наэлектризованные нервы разрядились. На душе как будто полегчало. Он ощущал удовольствие от своего категоричного, несколько насмешливого тона. Потянулся к сумке с деньгами и так поднял ее, словно подчеркивал, что забирает принадлежащее ему.

— Не будь сейчас глухая полночь, я бы продемонстрировал тебе свое исполнительское искусство. Короче говоря, как только выдастся случай, я сяду за пианино, и ни ты, ни остальные мои коллеги не стройте изумленных глаз!

«Коллеги!» — С какой насмешкой и многозначительностью произнес Коринтели это слово! Он чувствовал, что держится достойно и мужественно. Мужественно и дерзко.

Сосо Шадури не был ни легковерным, ни легко признающим свое поражение человеком.

Два подозрения не давали ему покоя. Первое даже самому Шадури казалось беспочвенным. «Да Рамаз ли это Коринтели?» — возникла мысль, и он досадливо отогнал ее.

«А кем еще он может быть? Двойником Рамаза? Близнецом? Исключено. В больницу мы проводили настоящего Рамаза Коринтели и оттуда получили его же», — успокаивал он себя.

«А Рамаза ли Коринтели получили? — снова врывалось в окно выставленное в дверь подозрение. — Я же не присутствовал при его выписке. Услышав от приятелей о странной перемене с ним и знании языков, я воздержался от встречи, покуда все не уточнил. В самом деле, Рамаз ли это?»

«Конечно Рамаз!» — как будто окончательно отверг он первое подозрение еще в ту минуту, когда после долгих колебаний решил встретиться с Коринтели.

Со вторым он ничего не мог поделать, да и причина, откровенно говоря, была куда как веская.

«Он всегда казался нам туповатым, но настырным и отпетым парнем. Неужели все три года он водил нас за нос? Если водил, какую преследовал цель, что замышлял?»

Ум Сосо Шадури напоминал песочные часы. Когда, казалось, все мысли и подозрения перетекли из верхнего конуса в нижний, чья-то неведомая рука тотчас же переворачивала их, а опустошенная голова сызнова наполнялась подозрениями. Шадури никак не мог проникнуть в замыслы Коринтели, никак не находил объяснение и толкование поступкам давнего дружка. И только в одном он был убежден — после болезни Коринтели невольно выдал себя. Сосо уже понял, что за птица этот Рамаз. Теперь оставалось выяснить одно: для чего понадобилось ему скрывать свои знания и образованность? «Какую цель преследовал желторотый юнец, прикидываясь перед друзьями балбесом? Может быть, нищий парень мечтал урвать свой куш, а потом сделать нам ручкой?»

Сосо чувствовал, что чем больше он думает, тем сильнее запутываются тропки темного и душного лабиринта.

Одно было ясно — Рамаза следует остерегаться, доверять ему нельзя!

«На сегодня довольно! — решил вдруг Шадури. — На следующем сеансе авось раскопаю глубже. Встретится с ребятами, там увидим, чем он дышит».

— Из твоих слов я не вынес никакого вывода, но жизнь впереди, — примирительно сказал он и щелкнул пальцами.

Рамаз понял, что Шадури подает кому-то знак. И не ошибся. Из спальни вышли двое. Один молодой, лет двадцати двух. Второму лет сорок, а может быть, все пятьдесят.