Спираль

Рамаз смотрел на все вокруг и ничего не видел. Его глаза механически, как объектив фотоаппарата, запечатлели весь двор с его тянущимися к небу деревьями, с газоном, безбожно изрезанным шинами, с автомобилями, с играющими детьми и греющимися на солнышке пенсионерами.

И вдруг он увидел Маку…

Маку Ландия… Высокую, хрупкую, летящую…

Может быть, выше нормы…

Может быть, с более умным, чем полагается красивой девушке, взглядом.

Может быть, ее уму недостает мечтательной нежности и наивности.

Может быть…

Как на замедленных кинокадрах, колебалось в воздухе ее высокое, гибкое тело.

Чья-то невидимая рука выключила гигантский экран.

Бесчувственные, как объективы фотоаппарата, глаза опять увидели двор, огороженный бетонными прямоугольниками стен, и играющих детей, машины на изрытом газоне, пенсионеров, греющихся на солнце.

В уши сразу ударили неумолчный шум моторов, крики детворы.

— Мака, только Мака может спасти меня! — вслух решил Рамаз.

Решил и вздохнул с облегчением.

* * *

Кабинет Отара Кахишвили походил на газовую камеру — одна спичка, и от взрыва все разлетится в прах.

Директор института как привязанный сидел в кресле, высоко подняв голову и не сводя глаз с двери.

На улице дул сильный ветер, стекла окон противно дребезжали. Солнце то выглядывало, то пряталось в густые тучи. Кабинет то сразу наполнялся светом, то погружался в мрачную тень. Уже пять минут Кахишвили ждал Рамаза Коринтели, с каждым мигом все больше наливаясь злостью.

Рамаз неожиданно отворил дверь и направился прямо к директору. Не дожидаясь приглашения, развязно выдвинул стул, подсел к столу и уставился на Отара Кахишвили:

— Слушаю вас!

Его вызывающий тон привел директора в страшное замешательство. Пока он был один, злость делала его смелым и мужественным. В мечтах он колесовал и четвертовал Рамаза Коринтели. Но стоило увидеть горящие глаза молодого человека, как от его смелости не осталось и следа. Он уже не знал, как начать разговор.

— Слушаю, батоно Отар!

— Мне звонили из Москвы.

— Вы выглядите очень взволнованным и радостным, приятное известие, не так ли?

— Меня поздравили с вашим большим успехом и просили, чтобы я уладил все формальности, связанные с вашей докторской диссертацией.

— Безгранично вам благодарен за столь приятную новость. Надеюсь, вы не оставите без внимания просьбу академика Матвеева?

Отар Кахишвили медленно закипал от бешенства. Сердце так колотилось, что, казалось, разорвется, как ручная граната.

— Злорадствуете?

— Почему вы позволяете себе такие непотребные слова?

— Боже мой, как я обманут. Разве я с первого же дня не понимал, что в ваших жилах клокочет кровь Иуды?!

— Скажу откровенно, я потрясен вашим ораторским искусством. Оказывается, вы с первого дня знали про иудину кровь, клокочущую в моих жилах. Великолепно! Браво, профессор, браво! Но я гораздо раньше знал, что в ваших, Отара Кахишвили, жилах течет не кровь, а помои.

— Подонок! — Кахишвили с такой силой хватил по столу ладонью, что сам скривился от боли.

Рамаз с издевкой улыбнулся:

— Поосторожней в выражениях, как бы не пришлось пожалеть о них. Учтите, что мой лифт поднимается вверх, а вы застряли в темной шахте.

— Я вижу, вы уже не стесняетесь людей, окончательно потеряли честь и совесть, но что вы ответите богу, богу?!

— Бог принимает нас только в загробном мире, а я еще не собираюсь туда!

— Отец столько не делает для сына, сколько я сделал для вас. Я не отрицаю вашего таланта и способностей, верю и в ваш сверхъестественный дар, но сколько я крутился, чтобы пробить вам дорогу! В полгода вы сдали программу за три курса, за дипломную работу сразу получили звание кандидата! Вам невдомек, сколько инстанций я поднял на ноги, сколько пробил бюрократических заслонов, вспомните, какую рекламу я создал вам! Я уже не упоминаю о принятии вас на работу и о предоставлении вам огромной лаборатории для экспериментов. И что же я получил за это, вы даже не поблагодарили меня!

— Благодарность — привилегия сильных. Я рад, что вы считаете меня сильным человеком. За ваши большие труды и заботу приношу вам глубокую благодарность. Обещаю вам, что непременно отведу вам место в своих мемуарах.

— Насмешки надо мной строите?

— Мне думается, что наоборот, уважаемый директор, и вообще, я не могу понять, за что вы меня поносите, чего вы хотите от меня?!

— Не знаете-таки?! Сейчас напомню. Вы, воспользовавшись моими порядочностью и простодушием, опечатали сейф. А затем проникли в мой кабинет, сняли сургуч, украли труд Георгадзе и сбыли его в Москве как свое исследование!

— Мягко говоря, обвинение ваше, товарищ директор, чистейшей воды клевета! — безмятежно, с ехидной улыбкой проговорил Рамаз.

— Вы воображаете, что я уступлю без борьбы? — Кахишвили выдвинул средний ящик стола и достал из него бумагу. — Я уже написал заявление в вышестоящие органы. Я официально заявляю, что вы воровски пробрались в мой кабинет, вскрыли сейф и украли исследование Георгадзе «Пятый тип радиоактивного излучения». Потом заперли сейф и, прибегнув к каким-то уловкам, которые не внове вам и вам подобным, снова опечатали его. На первый взгляд, план ваш прекрасно разработан. Сейф откроют только в октябре будущего года, а до той поры вы успеете пролезть в известные ученые. И потом, когда его откроют, там ничего не найдут. Одним словом, легенда об исследовании Георгадзе лопнет как мыльный пузырь. Но вы ошиблись, уважаемый Рамаз Михайлович, не предусмотрели одной пустяковой детали. Всему институту известно, какое исследование проводил Георгадзе. Пятый тип радиоактивного излучения — вот тема исследования нашего бывшего директора. Как случилось, что ваше исследование полностью совпадает с теоретическими предположениями и результатами экспериментов академика Георгадзе? — Глаза Кахишвили подернулись влагой, лицо приняло такое выражение, будто ему хотелось спросить — что ты на это ответишь? — Я официально обвиняю вас в тайном проникновении в мой кабинет, во вскрытии сейфа и похищении труда академика Георгадзе. Из-за чрезвычайного и нетерпимого положения, созданного вашим вероломством, я требую, вопреки завещанию академика, вскрыть сейф и возбудить в отношении вас уголовное дело!

Рамаз сначала улыбнулся, потом тихонько засмеялся и наконец расхохотался во все горло. Поначалу разгневанный, затем растерянный и наконец испуганный Кахишвили смотрел на него, жалко хлопая глазами.

Рамаз сразу оборвал хохот, и лицо его исказил гнев:

— Вы этого не сделаете, дорогой профессор, не сделаете потому, что не сможете сделать!

— Почему это не смогу? — Кахишвили и сам почувствовал, что его голосу недостает металла.

— Начнем сначала, — Рамаз закурил, отодвинулся вместе со стулом назад и закинул ногу на ногу. Недавнее гневное выражение мгновенно сменилось деловым видом. — Вы не бездарны, товарищ директор, достаточно хороши как ученый, но в человеческих взаимоотношениях, то есть в сложной дипломатии, каждый ваш шаг опрометчив. Нет, нет, прошу вас не возражать, я выскажусь до конца. Договорились? Значит, договорились! Недавно вы изволили сказать, что в моих жилах клокочет кровь Иуды. Хвала вам и честь! Теперь я попытаюсь доказать, что и в ваших жилах не менее темпераментно клокочет та же иудина кровь. Не становитесь на дыбы, еще раз покорнейше прошу вас не перебивать мою речь, не то я перейду прямо к действиям. В этом случае я буду вынужден причинить вам дополнительные неприятности. Мы окончательно договорились, не так ли?

Кахишвили выразил согласие молчанием.

— Вы предали академика Георгадзе, который проявлял о вас пусть не огромную, но достаточно большую заботу. К сожалению, люди легко забывают добро, и вот, когда академика надежно предали земле, вы решили прибрать к рукам последнее исследование бывшего директора института и выдать его за свой труд. Сам ваш замысел был уже предательством, товарищ директор, предательством! К тому же предательством не только по отношению к Давиду Георгадзе, но и к научной этике и к человечности вообще. — Рамаз бросил сигарету в пепельницу и заглянул в глаза директора института: его интересовало, окончательно или нет сломлен Кахишвили. — Вы предали друга, начальника и коллегу. Не смейте отпираться! Вам трудно смириться с моим обвинением, но если сегодня ночью, перед сном, вы проанализируете нашу беседу, то поймете, что я прав. А вы вне себя бросаете мне в лицо, что с самого начала поняли, что во мне клокочет кровь Иуды. Как легко подметить недостатки другого! Если бы человек был способен замечать собственные недостатки, как замечает их у других, на свете давно установился бы всеобщий мир. — Рамаз встал, подошел к окну, оперся руками о подоконник: — Вы с самого начала поняли, что я прохвост и предатель, однако все равно стали моим союзником. Говоря языком юриспруденции, связь со мной — отягощающее обстоятельство вашей виновности. Одним словом, — Рамаз вернулся к столу и сел на стул, — вы предали академика Георгадзе. К сожалению, вы не остановились на одном предательстве, вы предали и меня, вашего союзника.