Стачколомы

Пока они были, я не хотел ничего другого, а потом, когда их не стало, - я начал искать, метаться, гневить небо, дразнить судьбу, - а ведь было так хорошо! Я был свободен!

Угрюмые арестанты. Люди вне рамок.

Не хочу, чтобы мой народ был народом-рабом.

Ночь вскрывается.

Жизнь превращается в фарс.

Меня спас казах, задушивший свою жену. Он обернул шею простыней, привязал конец к каркасной трубе верхней шконки и повис, вывалив язык. Все бросились его вытягивать. Остался жив, но шею — свернул. Хлопал глазами, на посиневших губах блестела слюна, и когда кто-то крикнул: в лазарет!
– запричитал:

– Не наца в лазалета, не хасю в лазалета!

В камеру вломились два опера и кум– начальник СИЗО.

Кум высился над посиневшим казахом и гневно сверкал глазами, осыпая зеков бранью, обвиняя: доконали, недосмотрели, всех в карцер, всех до единого!

Опера, эти гориллы в пятнисто-синих камуфляжах, сжимали рукоятки дубинок. Они были не так свирепы, как во время шмона, - без масок, и лица их, эти губастые, горильи, утратившие все человеческое лица, были выставлены на показ.

– Обыскать камеру!
– скомандовал кум.

Неторопливо, вразвалочку, опера принялись шарить вокруг, сшибая дубинками кружки и миски со стола, вороша и раскидывая постели, снося содержимое полок, топчась по одежде, белью, кипятильникам, замыленным бритвенным станкам, зубным щеткам, тарелкам, пакетам с сухарями, чаем и печеньями, конфетам, хлебу, консервам и сушеным фруктам.

– Ну, ты!
– оскалился кум.
– На дурку захотел? Решил — проканает? Не проканает! В лазарет, а потом — карцер! Пока ты, чурка тупая, свое поведение не обдумаешь!

Он пнул ботинком шконку. Казах застонал и заворочал головой на подушке.

Арестанты сбились в кучу возле тормозов, толкаясь и наступая друг другу на ноги.

Я шагнул из толпы.

Кум уставился на меня. Оперативники остановились, свесили квадратные подбородки, ожидая, как цепные псы, команды начальника.

– Суки!
– вскричал я и взмахнул заточкой.

Кум развел руками и попятился. Встал между оперов.

– Че, мрази, думаете, мы будем это терпеть?
– закричал я.
– Вы видите его? — Я указал заточкой на казаха.
– Хотите сказать, это - мы, зеки, виноваты? Или — он виноват? Нет, гады мусорские! Это вы его довели! Ваши порядки! Ваш закон! Ваша система! И вы еще хотите его наказать? Калеку, который вел себя тише воды, ниже травы, и если и причинил тут кому-то вред — только самому себе!

Руки оперов рванулись в пистолетам.

Кум рявкнул:

– Не стрелять!

Они двинулись на меня, держа наготове дубинки.

– Хотите бунта, суки?
– закричал я.
– Будет вам бунт! Бунт — это моя работа! Бунт — это мое призвание!

И я бросился на них, сжимая вспотевшей ладонью заточку.