Стачколомы
Шрифт:
– Так почему же не пошел?
– Не знаю. Я был… Как под каким-то гипнозом. Он говорил и говорил и говорил…
– Думаешь, это прокатит на суде — про гипноз? Ха-ха! Придумай что-нибудь поинтересней!
– Все было именно так! Я собирался уходить…
– А может, ты собирался убить его с самого начала? Может ты набирался смелости и ждал подходящий момент?
– Вы не то говорите…
– А ты — то говоришь? Послушай себя! Сидел, сидел, а потом вдруг решил убить!
– Он рассказал о Лейле, моей девушке!
– И это тебя так разозлило?
– Да! Он говорил об этом всю ночь, и я не мог поверить, что это правда! Он говорил это так, будто это не он, а она виновата!
– Кто —
– Да! Лейла! Его падчерица!
– И что было дальше?
– А дальше я… Сделал то, из-за чего сижу тут с вами сейчас.
– Странно. Но даже если все так, как ты говоришь, - нет ни одного доказательства, что твоя жертва — педофил. Ни одного! Отставной военный. Служил с честью. Никаких правонарушений и замечаний. Только грамоты и медали! Соседи тоже хорошо о нем отзываются. А у тебя какая история? Знаешь, что о тебе говорят?
– Я ведь сотрудничал с полицией.
– Да. Сотрудничал. А до этого сколько всего на тебе? Целый, блять, букет! Песня! Ты и сотрудничать-то начал потому, что тебя прижали! Там и хулиганство, и нанесение тяжких телесных повреждений, и вымогательство…
– Какое вымогательство?
– А ты думаешь, когда вы приходили в компании и требовали деньги, это — что?
– Мы приходили туда на законных основаниях.
– Ты мне не парь тут! Для законных оснований есть суд и прокуратура, а тут — уголовная ответственность! Ты серьезно этого не понимаешь или только прикидываешься дурачком? И еще. Твой приятель, Толик Маценко, который сейчас в Кировоградском СИЗО, по месту прописки, в курсе, кто всех сдал. Не знаю, сам ли он до этого допер, или следователь тамошний намекнул. В общем, его здорово прессанули, и он много чего местной братве выложил. Кого вы на деньги разводили, откуда было финансирование. А про тебя, конкретно, что ты сотрудничал с полицией и сдал всю контору. И тамошние урки, зная, что тут тебя чуть ли не за героя, грохнувшего офицера-педофила, почитают, так и рвутся маляву кинуть, чтобы братве глаза открыть. Их там пока сдерживают кое-как. Но воровской закон есть воровской закон. Сам знаешь.
– Я ведь сотрудничал с органами!
– Ну да, сотрудничал. Но это было до того, как ты офицера убил! Будем надеяться, братву там приструнят, чтобы они сильно лодку не раскачивали, но никаких гарантий дать не могу.
Был у нас один узкоглазый, то ли киргиз, то ли казах. Вечно на шконке валялся, с головой грязно-вонючим одеялом укрывшись. Зеки переживали — как бы чего не выкинул. И обстоятельства дела у него, мягко говоря, не совсем обычные.
Жили они с женой у ее родителей.
Жена казаху попалась пьющая, гулящая, в общем — баба оторви и выбрось. Загуляла в очередной раз, - а он, говорит, любил ее, ревновал, и бил, и плакал потом, уткнувшись ей в сиськи, - и вот она загуляла, вернулась спустя сутки, легла спать, а он ворочался, ворочался, взял подушку, ну и — здоровый все-таки детина!
– тихонько ее придушил. Обернул тело простыней и запихнул под кровать. Родители, зная привычки своей доци, не удивились, когда он утром заявил, что благоверная так и не вернулась с гулянки. Дня через три повторил все слово в слово раздосадованному папаше, и тот - снова ничего не заподозрил. Прошла неделя, и только когда по квартире стал расползаться смрад гниющей плоти, папаша, когда казах ушел на работу, выбил дверь в комнату и нашел под кроватью свою дочь, обмотанную простыней и покрывшуюся трупными пятнами.
Кто-то из арестантов удивился: зачем было прятать тело под кровать, когда можно было ночью, разрубив на куски и засунув в пакеты для мусора, вынести, ну или там отвезти куда-то, скинуть в канализацию, спалить? Казах не нашелся, что ответить, и только смотрел на вопрошающего
своими наивно-недоуменными глазами.Ночь.
Тюрьма оживает.
Ночью базарят, курят, играют, малявы разбирают, подгоны передают дорогами, байки арестантские травят.
Пьем чифир в поллитровом тромбоне (*арестантская кружка), засмаленном и закопченном. Кипятим на факеле — куске горящей газеты. Трамбон — по кругу, каждый — по два глотка, хорошо закусывать конфетами или пряниками. Чай тут это вообще что-то особенное, типа валюты, и если чая нет — худо. Роются по нычкам, вытряхивают завалявшиеся чаинки из матраца, выщипывают из трещин в столе, сообщаются в соседними хатами: нет, мол, у вас, чем разжиться?
Чифир - штука другая, особо не разгонишься. Черный, горький, густой, как смола, и если не рассчитаешь — сердечко всполошится, зайдется в тряске, заколет. Бодрит, конечно, но часто лучше не употреблять.
Я все тут изучаю, - а че еще делать? Если в себя кануть — не выберешься!
Хотел полоснуть небо, а вот — брюхом по земле тащусь. И страха-то особого нет уже. Страх перед тюрьмой — он в самом начале, когда думаешь, представляешь, когда еще не попал и не обжился. А потом — как данность. Ну сел и сел. Так жизнь повернулась, а она, как известно, не сахар.
Тут все страдают, все — брюхом по самому дну, так что выпячивать свое, плакаться, убиваться, - мягко говоря, не уместно. Все в одном котле варимся. Да и тут — тоже люди. Вроде и не такие, как там, на воле, а вроде — и такие же. А значит — и поговорить найдется с кем и послушать есть кого.
Вот только друзей — нет, нет тут друзей. Негласное правило: ты для них — волк, и они для тебя — волки.
Ну а там, с другой стороны решетки, разве не то же самое? Там просто спрятаться легче, - за масками, за лицедейством, - а тут, если и попытаются надуть, все быстро на свои места становится. В тюремных стенах не укроешься. Ни от себя, ни от тех, кто рядом.
О женщинах Юра, смотрящий, говорит редко, и всегда — негромко, почтительно. Их у него всего-то — за 35 лет - четыре было. Да и с теми не срослось — сходились в короткие промежутки времени, когда Юра, между своими тремя ходками, на свободе оказывался. Бухал в основном. И разбоем занимался. Ему тут, в тюрьме, и лучше и вольготнее. Свободная жизнь — не для него. Все ему там непонятно. Все настораживает. И к женщинам он относится как к каким-то особым, высшим существам. Не разу не слышал, чтобы Юра какую-то бабу блядью или шлюхой назвал, и если кто-то из арестантов говорит подобное, видно, что Юре это не по душе.
Зато с мужиками - не церемонится. Понимает, где прикрикнуть, где припугнуть, где дружеской беседой подействовать. Мужиков-то он знает.
Помню, говорит Юра, на Харьковской зоне, сидел с нами доктор. Не лепила зоновский, а наш, арестант. На воле фельдшером был.
Мужик один к нему:
– Поставь шары мне!
– Что за шары?
– Ну как!
– говорит.
– Шары!
И показывает — на ладони — три пластиковых шарика, чуть больше горошины. Из зубной щетки вырезал, обтесал о бетонную стену, три дня во рту катал - отшлифовывал.
– Ну и что мне с этим делать?
– недоумевает фельдшер.
– Известно — что! В член мне загони! Ты ж лепила! Должен знать!
Тот репу чешет, не понимает — серьезно с ним базарят или на лоха разводят?
Мужик объясняет:
– Так и так, ничего тут сложного нет, вон — у арестантов спроси, посоветуйся с братвой из соседних хат. Они делали. Они подскажут. Я - говорит — в долгу не останусь!
Фельдшер, конечно, в ахуе.
– Ладно, - говорит, - узнаю.
На следующий день: