Стачколомы

Аленка сидит на матрасе, раздвинув колени, смотрит в осколок зеркальца и подкрашивает ресницы обгрызенным карандашом.

Тут бывает тоскливо. И почти всегда скучно, и самое томительное, отравляющее в этой скуке то, что ты все время окружен людьми.

Тут начинаешь по-настоящему ценить одиночество.

Тут я часто вспоминаю профсоюз.

В профсоюзе мы не задумывались о последствиях и были сосредоточены на моменте, на здесь и сейчас, - и наслаждались, безоглядно и жадно наслаждались этим моментом. Что-то перед этим долго копилось, вызревало во мне, и как только обстоятельства сложились надлежащим образом, я — раскрылся, обрел себя, и больше, думал я, никогда себя не потеряю. Я с гордостью думал о победах, одержанных в прошлом, - любовных, связанных с работой, положением в обществе или уличными драками, - и редко вспоминал неудачи, которые казались случайностями и необходимыми уроками, - теперь-то я нашел подлинную жизнь и свободу, мое подлинное Я!

Жизнь казалась логичной, неумолимой в своем движении к цели и разумности. И они, думал я, - достигнуты!

Но потом — все изменилось. И когда я лежу на шконке, глядя в изъеденный грибком и плесенью потолок, мысли мои движутся совсем в ином направлении.

Я вспоминаю и о победах и о поражениях, - но победы представляются мне чем-то призрачным, случайным, в то время, как все остальное, сотканное из бесконечных метаний, ошибок, горечи, обид, разочарований, неопределенности, голода, крушений, неприкаянности и боли, - видится подлинным, непреходящим, составляющим саму суть жизни.

Эта неутешительная философия лезет в голову, когда я выкуриваю — вплотную к изжеванному фильтру — очередную сигарету из красной пачки «Прилуки», когда слышу визгливые разборки первоходов, опять не поделивших что-то или собачащихся из-за всей этой тесноты, гниения и безнадеги, когда ощущаю гнусный вкус баланды на языке, вдыхаю запах сырой постели, на которой до меня валялись, корчились, пердели, блевали и гнили заживо десятки и сотни таких же, как я, случайных арестантов, когда хочется заткнуть уши, чтобы не слышать этого гула, закрыть глаза, чтобы не видеть этих истощенных гнилозубых лиц, - и поэтому философия эта — такова.

– Я буду с вами честен, - сказал я.
– Я готов помогать следствию. Но у меня есть… просьба…

– Я вас слушаю.

– За мной много чего тянется… Но все, что было до того утра, я делал с ведома полиции и СБУ. Люди в органах, с которыми я работал, могут все подтвердить.

– Вы можете назвать имена, дать контакты?

– Конечно. Позвоните им. Они все расскажут.

– Я обязательно позвоню. Это и есть ваша просьба?

– Не совсем. Главное, я хочу, чтобы эта информация, о моем сотрудничестве с полицией и СБУ, не просочилась сюда. Понимаете, если те, с кем я сижу в одной камере, узнают, последствия для меня могут быть самыми скверными.

– Разумеется. Все только между нами. Да и как они могут узнать? Эта информация есть у меня. Я передам ее вашему адвокату. О ней узнает судья и обвинитель. Всё. У ваших сокамерников к ней доступа не будет.

– Послушайте! Люди, которых взяли в депо, профсоюзники, с которыми я работал, - не знаю, где они сейчас, но знаю что их, как и меня, тоже держат в СИЗО. Они скорей всего догадываются, кто сливал информацию, и могут рассказать зекам, блатным, и через тех — информация попадет сюда.

– Да, я понимаю. Но мне кажется — вы преувеличиваете. Вариант такого развития событий возможен, но думаю, вашим коллегам сейчас не до этого. И не факт, что они обязательно обвинят вас! Но я попробую узнать, где они. Забастовка в депо — дело резонансное. Я узнаю, кто ведет это дело и фигурирует ли там ваша фамилия. Так или иначе, у вас скоро суд. Куда вас потом отправят, никто не знает. Вот вам блокнот, напишете имена и контакты.

Следователь молод и, судя по всему, добросовестен. Тарелкообразный абажур настольной лампы струит свет на бумаги, документы, протоколы, которые он изучает, делая пометки и щурясь сквозь линзы старомодных очков. Малохольный, затраханный ментовской бюрократией. Но может быть — дело в здоровье? Язва? Гепатит? Раковая опухоль? Цвет лица у него такой же, как у тех, кого он отправляет зябнуть на шконках. Мешки под глазами. Сизый, обработанный дешевым бритвенным станком подбородок. Кургузый пиджак с обтершимися пуговицами.

Помню, когда мне было девять лет, мы с одноклассником возвращались с тренировки и зашли в «Детский мир» возле метро Дарница.

Мы часто бывали здесь. Выжидали момент и быстро запихивали под одежду то, что удавалось стащить с прилавка. Чаще всего — комиксы или аудио-кассету. До игровых картриджей было не дотянуться — они стояли на вертикальной раскладке за спиной продавца.

Мы раздаривали трофеи друзьям и одноклассникам. Наше воровство было вызвано скорее чувством азарта, адреналинового куража, нежели корыстью. С каждым разом мы становились все смелей, все неосмотрительней.

Подходя к выходу, я ослабил руку и кассета с записью современных рок-хитов выскользнула из-под куртки и с неприятным треском шлепнулась на пол. Одноклассник — он шел впереди — выбежал из магазина, а я остановился как вкопанный. Возле кассы стоял лысый охранник с поросячьим лицом. Он покачал головой и поманил меня. Я мог удрать — дверь была совсем рядом!
– но я, уж не знаю почему, повиновался. Охранник положил руку мне на плечо, а сзади, отрезая путь к отступлению, выросла продавщица, дебелая девка с вторым подбородком и шапкой курчавых каштановых волос. Подперев кулаками бока, она всем своим видом показывала, что если я только дернусь — разорвет меня на части.

Меня отвели в подсобку. Обыскали. Нашли журнал комиксов, заткнутый за пояс. К охраннику и продавщице присоединилась директор магазина, женщина лет пятидесяти, медлительная, с незлобивым лицом.

Я подвергся допросу, упрекам и обвинениям. Особенно свирепствовала продавщица: таким, как я место в колонии, меня нужно бить, чем чаще, тем лучше, из таких вот и вырастают потом моральные уроды и уголовники! Огорошенный ее гневной тирадой, я недоумевал — за что эта женщина так ненавидит меня? Кража кассеты и комиксов была воспринята ею так, словно я забрался в ее личные вещи!

Меня отвезли в милицию.

Следователь был молод, имел болезненный вид и постоянно отвлекался на телефонный разговор с девушкой, которую звали, как сейчас помню, Инной. Он молчал в трубку, оправдывался и играл желваками. Раздавались короткие гудки. Следователь отшвыривал трубку на зеленый телефон с колесиком. Рассеянно задавал мне какие-то вопросы, записывал, потом — снова вертел колесико, оправдывался, юлил, слышал упреки и короткие гудки на том конце провода и снова хлопал трубкой о телефон.

Мать приехала в отделение вместе с подругой, тетей Светой. Беседуя со следователем она держалась стойко и только изредка обжигала меня каким-то новым, тревожно-сокрушенным взглядом.

Когда мы ехали домой в переполненном трамвае, она молчала и была очень бледной.

Дома у нее случилась истерика.

* * * * *

Я сходил в магазин, купил коньяку и сигарет.

Мы пили сутки.

Было утро.

Я долго слонялся между прилавками. Кассирша сказала, что еще рано, они не отпускают спиртное. Я сунул ей двадцатку и она смилостивилась. Тучная, в синем фартуке. Думаю, я ей понравился. Я нравлюсь таким женщинам — кассиршам, продавщицам, парикмахершам, официанткам.