Стачколомы

– И что же он хотел?

– У него в субботу день рождения. Он пригласил нас.

– А где он собирается праздновать?

– В ресторане. В центре. Ресторан называется «Амбассадор».

– Не слышал о таком.

– Это армянский ресторан. Для своих. Там будет немного людей. Самые близкие.

– А мы что, для него — самые близкие?

Нино вскинула на подполковника горячий взгляд.

– Я знаю его очень давно. Он с моей родины.

– Ну да… Я понимаю… Просто у тебя столько друзей с родины,– он подчеркнул это слово, - что легко запутаться. Всех не запомнил, извини.

– Что мне ему сказать?
– спросила Нино после паузы.

– Суббота... суббота… - он раздумывал, покусывая губу, щуря глаза.
– Я не смогу в субботу. У меня дежурство.

– Дежурство? Опять?

– Попросили подменить офицера. У него мать умерла.

– А это никак нельзя… отменить?

– Отменить? Наряд? Ты думаешь, что говоришь? Я уже согласился и меня внесли в расписание. Если бы ты раньше сказала, хотя бы пару дней назад.

– Но я сама узнала только сегодня.

– Вот видишь! Не получается! Да и ресторан — дорогое удовольствие.

– Так ведь нас — приглашают. Ни за что платить не надо.

– Ну, а подарок? Мы же не можем идти с пустыми руками!

Нино положила вилку и не сводила взгляд с подполковника.

– Дело в твоем дежурстве или в том, что нам не за что купить подарок?

– Нино! Я же сказал! Ели бы не наряд, я бы с удовольствием сходил в ресторан и пообщался с твоими, как ты их называешь, братьями!

– Это был сарказм, я правильно поняла?

– Давай не будем сейчас выяснять отношения, - сказал он с усталостью.
– Еще и при ребенке. У меня действительно в следующую субботу наряд. Или ты хочешь идти без меня?

– Гарик пригласил нас двоих.

– Вот видишь. Двоих. Встретишься с ним в другой раз. Он же никуда не уезжает?

После ужина он принял душ, побрился, одел халат.

Диван был разложен.

Он обнял Нино, коснулся ее груди. Она лежала на боку, спиной к нему. Она не отстранила руку, но была абсолютно безучастна. Он сдвинул локон с ее шеи, поцеловал, прихватил зубами кончик уха. Зубы звякнули о золотую сережку-дробинку. Поцеловал в шею, между лопаток. Ее дыхание было таким же ровным, как и в начале. Он перевернулся на спину и закрыл глаза.

Все может повториться. То же, что и три дня назад. То же, что и неделю назад. То же, что и в любой другой день на протяжении нескольких последних месяцев. Он не хотел снова испытать это, и понимал, что ничего другого с ней уже не испытает. Она — послушная жена. Она не будет перчить. Но он… Он ничего не чувствовал. Он ничего не хотел.

Я шатался между стеллажей и витрин, мучаясь от злости и унижения. Думал: не вернусь, пошлю его к черту!

Но я вернулся. И когда вернулся, он сидел, как и сидел, в кресле, с бокалом коньяку и сигаретой между ухоженными, обработанными пилочкой пальцами.

Я поставил бутылку на стол.

Он даже не взглянул на меня.

Он воспринял мою услугу, как должное, и самым гнусным, самым тягостным было то, что я сам, сам воспринимал свое поведение, как нечто, что было в порядке вещей!

Это трудно объяснить. Не потому, что не хватает слов, - нет! Трудно объяснить, потому что для этого нужны падение и отчаяние. Чтобы признаться — в своей рыхлости, несостоятельности - нужен крах!

Кому-то это покажется странным, - странным и надуманным, - но для меня в тот момент, в то нарождающееся бледно-яичное утро, эта мысль стала самым большим откровением, самой сокрушительной правдой.

Я понял вдруг — год работы в профсоюзе, год борьбы и побед, год веры в себя, год свободы и безнаказанности, - все было лишь иллюзией, и то Я, которое я считал подлинным, исчезло, а то, которое было постыдным и, как я надеялся, случайным, ошибочным, - оно, похоже, и является подлинным Я, тем, с которым предстоит жить!

Мне говорили: веди себя так, как должен вести себя тот, кем ты хочешь быть, - и до какого-то момента это работало. Но жизнь оказалась упрямей. И жестче. И безразличней. Жизни — все равно. И Богу, если Он есть, судя по всему - тоже.

Твоя лучшая мечта, твое сокровенное желание, - рассыпаются в прах, и Ему — плевать! Он позволяет попробовать мечту, прикоснуться к ней, и ты думаешь — вот, еще немного, я чувствую, совсем рядом! А потом — подножка. Потом — падение.

О, сука…

Есть ли смысл хулить Бога, которого, возможно, и не существует вовсе?

Но ты, вопреки всему, все-таки держишься за Него!

И — будь честен перед собой! - ты держишься не от сильной веры и магического опыта, который, конечно, случался с тобой, как и с любым другим, в виде снов, предчувствий, удовлетворенных молитв и очевидных воздаяний, - нет, ты держишься из страха!

Страх - вот где корень всего! Страшно быть одному в этом потоке и хаосе, и ты цепляешься за идею Бога, и снова и снова обращаешься к Нему, и снова и снова получаешь щелчок по носу, видишь, как опрокидываются надежды, как мечты юности перетираются в пыль, и удача достается кому-то другому, другому, но — не тебе!

И ты яришься, бьешься в отчаянии, ненавидишь всё и вся, грезишь о смерти, о спасительной петле, о святой гильотине, - и это дурманит, это отвлекает, это успокаивает.

И вот ты снова — надеешься и обращаешь к Небу свои мольбы. И задаешься вопросом: что это? Слабость? Малодушие? Разве жизнь не научила тебя кое-чему? Нет. Не научила. Покажите хоть одного, кого бы она хоть чему-нибудь научила! Хоть одного!

Он спросил, нравится ли ей заниматься музыкой, — да, сказала она, но ей тяжело даются музыкальные диктанты. Она не успевает за мелодией и просит преподавательницу повторить. Та акцентирует каждую ноту, но и после этого у Лейлы не всегда получается записать ноты правильно.

Ему были непонятны все эти гаммы, упражнения, пьески, но дома — именно он, не жена, сидел возле пианино, когда Лейла выколачивала из клавиш бесхитростные мелодии, расстраиваясь, если что-то не получалось, и радуясь, надувая алеющие щечки, когда, после долгих упражнений, пальцы начинали слушаться ее.

Как-то они поехали на птичий рынок.

Они долго ходили между рядами, останавливаясь возле клеток с попугайчиками и аквариумов с пестрыми рыбками, глазея на спокойную, но устрашающе большую и клыкастую суку кавказской овчарки, воле которой, в обложенной тряпками корзине, барахтались шесть дымчатых щенков, похожих на медвежат. Конец поводка - в руке небритого мужичка с резными усиками, в потертой кожанке и барсучьей шапке-ушанке. Сука часто дышала, высунув язык розово-склизлой лентой, с него капала слюна. Полковник непроизвольно сжал маленькую ладошку Лейлы.