Стачколомы

Вышли в прогулочный дворик.

– Дай курева, братан.

– Нет - говорит - ничего.

Отворачивается.

– Эй, Саня, все нормально? Че неприветливый такой?

– Малява, - говорит, - пришла.

– Че за малява?

– На тебя — говорит - малява. От братвы. Смотрящий говорил тебе?

– Ничего не говорил.

– Не вздумай сказать, что я тебе информацию слил!

– Так а че там? Че за малява?

– На тебя, - повторяет Саня, прикрывая рот ладонью, когда дым, вместе со словами, выпускает.
– Пишут — ссученный ты.

– Хуйня это, Саня!

– Пишут — с мусарами ты в конкретных терках. Пацанов своих сдал.

– Блять… А блатные уже знают?

– Хер его знает. Думаю — нет еще. Юра пока, по ходу, ниче им не говорил.

В камере не решаюсь подойти к смотрящему, но понимаю - тянуть нельзя. Пока блатные не в курсе — нужно порешать. Вон он, Юра, курит у решки, подвинув к Сане большую, лобастую, напоминающую цветочный горшок голову.

О чем они говорят?

Обо мне, обо мне...

Следак предупреждал, было дело, но — кто ж знал! Братки из Кировограда вон какие шустрые! Они тут все такие, когда чего-то важного касается. А тут — касается! Мусорских они не любят. Ссученых зубами рвать готовы. И что тут мусорского ждет, если не станешь наседкой, стукачом, и начальство тюремное не прикроет, - и думать не хочется!

И че делать? Пойти к куму (*начальник СИЗО), упасть в ноги, просить, чтобы перевели в другую хату? Так еще хуже. Тех, кто из хаты ломится, - вся тюрьма знает. И потом, куда-бы не попал, - защимят, найдут как из тебя дерьмо вытрясти. А в одиночку — нет, не хочу в одиночку! Сколько мне тут чалиться — только после суда ясно станет, и, думаю, малым сроком не отделаюсь, а в одиночке — крыша слетает! Там только смертники и совсем уж неадекватные.

Или — все-таки сотрудничество? Подкатывать к новоприбывшим пассажирам, выуживать информацию, прикидываться нормальным пацаном, кочевать из хаты в хату? Быть, одни словом, в системе...

На следующий день после разговора с Саней, - там же, в прогулочном дворике, бетонном мешке с исполосовавшими небо решетками и колючей проволокой по периметру квадратного горла, с ментом на вышке, при автомате и сторожевой псине, что косится вниз, на уныло гуляющих арестантов, - я поговорил с Юрой.

Смотрящий не посвятил меня в подробности малявы, но косяк, сказал он, серьезный. Он дает мне время — на свой страх и риск - до завтра. Я должен решить, что буду говорить братве. А утром, сказал Юра, он передаст маляву блатным, и уже они будут по мне рамсы разводить.

Я хотел пожать ему руку, но он нетерпеливо вскинул ладонь, - ему не нужны слова благодарности, ведь если я тот, о ком говорит малява… Ему от меня ничего не нужно. Он оттянет время сходняка, и это единственное, что он может для меня сделать.

Юра пожевал обслюнявленную папиросу: если все, что там написано, правда, значит, ты не просто спутался с мусарами, - ты пытался наебать братву. Воров! А они, братан, этого не прощают.

Ночью я долго не мог уснуть. Ворочался, думал. А под утро, когда хата затихла, подошел к стене, нащупал кабуру, отковырял хлебный мякиш и достал заточку.

Сколько еще осталось? Меньше ночи. Меньше ночи осталось.

Мы говорили: нужно бороться, необходимо бунтовать. Но они приходили к нам только оказавшись на грани. Они боялись. А ведь те, кому пришлось есть собственных детей, - тоже боялись. И те, чьих женщин насиловал враг, - тоже боялись. Вначале. Потом-то им было не до этого.

Рабский дух живет в каждом, равно, как и дух свободного человека, и только мне выбирать, кто я. Выбор — вот он. Когда-нибудь они поймут это.

Сколько еще осталось? Меньше ночи.

У зека, ударившего обидчика заточкой, есть свобода, да, вы не ослышались, он свободный человек, хотя бы в это мгновение, - а вы? Что есть у вас?

Колеблющийся мотылек у тусклой лампочки.

Шорохи и скрипы.

Клубящиеся голоса.

Снующая из угла в угол крыса остановилась, вытянулась столбиком, хрустит сухарем, сучит розовыми лапками.

У каждого арестанта — свой запах, у каждого — своя походка, у каждого — своя манера жрать, курить, умываться, стирать белье. Один пользуется хозяйственным мылом, другой стиральным порошком, третий полощет водой. Четвертый будет лежать, преть, прованиваться, пока его не ткнут носом.

Мирону жена приносит пирожки. Вкусные пирожки. С капустой и мясом пирожки. И тогда в хате — праздник, и все едят его пирожки. И блатные. И мужики. И шныри. И даже Аленка.

Жаль, что я дал в морду Димону, соседу моему с вольной жизни. Накурились драпа и он завел шарманку о своих друзьях-музыкантах, древних, как динозавры, половина, говорит, гомосексуалисты, а он, говорит, в принципе натурал. Это «в принципе» меня и насторожило. Прилег на матрасе, где они с Джимом, его псом, обнимались, и Димон — на корточках, и — про своих дружков-гомосеков. И с чего он решил, что мне это интересно? Не трындел бы — не получил бы по харе!

С Варей было хорошо, лучше, чем с другими. Почему я понял это только сейчас? Есть люди, о которых не хочется думать, - так много они значат. И я не хочу думать о ней. Не хочу. Все. Точка.

Сколько там? Сколько еще осталось?

Я много чего не успел. Много чего хотел бы переиграть. Но меня не проведешь! Я не из тех, кто будет грызть себя подобными мыслями! То, что сейчас, - и есть то, что должно было произойти. То, что сейчас, и есть та точка, когда все можно изменить. Лучший момент. Решающий момент. Сейчас есть то, что привело к этому и заставило упереться в это лбом. Багаж, которого не было раньше. Да. Лучшее время — это сейчас!

Нужно немного. Совсем немного. Какой-то триггер. Спусковой крючок.

Моя философия рассыпчата и нестройна, - и пусть! Ведь это — МОЯ философия и мне она дороже любой другой! Моя! Моя! Что есть жизнь, если не поиск своей философии? В этом — вся разгадка. Найди свою истину и следуй за ней. Вот и все. Как просто!

Я бы хотел снова оказаться в постели с двумя. Но пусть они будут подругами и пусть меж ними не будет ревности. И пусть они любят меня, как своего господина, как своего отца.