Стачколомы

Он предложил купить волнистого попугайчика или хомячка, и Лейла захлопала и подпрыгнула на носочках, и они купили не одного - двух хомячков.

Обшитую с трех сторон деревом клетку поставили на кухне. Когда потеплело, Нино выносила клетку на балкон. Неприятного запаха, как ни странно, почти не было. Хомячки были маленькими, величиной с куриное яйцо, рыжая самочка и серый самец. Они так и не привыкли к человеческим рукам - несколько раз цапнули подполковника, когда он пытался посадить их на ладонь. Лейла боялась прикасаться к ним — чувствуя угрозу, хомячки становились на задние лапки и сопели. Через какое-то время самочка родила двух маленьких, розовых, похожих на личинки малышей. Первой их увидела Нино. Малыши лежали в уголке, среди разлохмаченных салфеток. Вернувшись из школы, Лейла сразу приникала к клетке. Через несколько дней малыши умерли. Почему — никто так и не понял. У хомячков было вдоволь еды и питья. В кухне, где стояла клетка, было тепло. Лейла не увидела мертвых малышей, - обнаружив трупики утром, Нино выбросила их в унитаз. Лейла плакала, и спрашивала у матери: уверена ли она, что малыши были мертвы, может быть, они просто спали?

Сослуживцы подполковника, подполковник Куценко и майор Снитько, зарабатывали кто как мог: первый — грачевал по ночному Киеву на своей «волжанке», развозил заезжих иностранцев по отелям, клубам, казино и борделям, второй — торговал в коммерческом ларьке, через дорогу от воинской части. А он, подполковник, где он мог заработать, как подкалымить? У него не было машины, чтобы таксовать, а к торгашеству он относился с отвращением. Он называл это «офицерской честью». Но дело тут было скорей в застенчивости — от одной мысли, что знакомые могут увидеть его в ларьке, продающим «марсы» и «сникерсы», подполковника передергивало. И он был вынужден жить, как и все они, офицеры 90-х, от зарплаты до зарплаты, - и если бы еще зарплаты выплачивались вовремя!

Армия разваливалась и разворовывалась. Все это знали. Все это видели. Но кто мог подать голос, возмутиться, сделать хоть что-то вопреки, когда все они жили в безденежьи, страхе сокращений и безработицы?

«Братья» приносили с собой дух свободы и лихости, дух богатства и вседозволенности, на них была импортная одежда, золотые цепочки, кроссовки из фирменных магазинов, от них крепко пахло дорогими духами. Каждое их появление напоминало о другой, закрытой для него жизни, - жизни, кипящей за пределами казармы, - жизни торговых точек, автосалонов, «Березок», ночных клубов и фешенебельных кабаков. Они — гости на его земле, в его городе, - но это он чувствовал себя гостем! Это они были хозяевами жизни, а он — выкручивался и унижался, думая, как прокормить семью и не выйти при этом за рамки дозволенного.

Я пнул ногой неподвижное тело, и оно дернулось, оставшись лежать в том же положении, упершись раздробленной головою в пол.

Положил молоток на столик. Вымыл руки. Снял заляпанную кровью тенниску и прошелся влажной ладонью по джинсам. Остались мокрые пятна, которые скоро подсохнут. Тенниску — скомкал и бросил в ванну. Заглянул в шкаф и нашел какую-то бежевую футболку. Вышел из квартиры, не закрывая дверь на ключ.

«Братья» еще несколько раз приглашали их в ресторан, но подполковник всегда находил причины для отказа.

Чем больше не ладилось с женой, тем сильней он привязывался к падчерице. Он научился заплетать косички и разобрался, наконец, в правилах игры в резинку. Ему было интересно наблюдать, как Лейла переодевает своих кукол, зачесывает их синтетические волосы, накладывает воображаемые лакомства в игрушечную посуду.

В тот вечер он нашел записку на кухонном столе: он снова не захотел идти, это его дело, но она не может все время отказывать своим братьям, ей душно, она хочет жизни, и если он — не с ней, она будет сама по себе. Он может не волноваться. Ее завезут домой. Ну да. Конечно.

Он вспомнил вчерашнюю ссору — долго сдерживаемые слезы, рыдания в ванной, хруст опрокинутых стаканчиков с зубными щетками, сорванная шторка душевой, запертая на хлипкую защелку дверь, которую он выбил, желая одного — успокоить Нино и прекратить эту безобразную сцену.

Они припоминали былые обиды: он — ее, одинокую, приехавшую невесть откуда много лет назад и нашедшую у него приют, понимание и чувства, она — о да, она жалеет, что поддалась, позволила взять себя нелюбимому мужчине, - мужчине, который попрекает ее своим милосердием, - мужчине, который настолько слаб, что боится показаться в обществе, среди ее друзей, боится выглядеть нищим и несостоявшимся на их фоне, - мужчине, который может строить из себя мужчину, когда нужно запрещать и подавлять, но ложась в постель — оказывается слабым, никчемным импотентом!

Он смотрел на Лейлу, и не хотел верить, что она тоже когда-нибудь станет такой.

Он думал о времени, когда она превратится в женщину и он — перестанет быть ей нужен. Это пока он все еще представляет для нее интерес. Как друг. Как подобие отца. Но и это скоро закончится. Она станет женщиной. В ее организме, психике произойдет что-то, чего он до конца не понимал, да и не хотел понимать. Но он знал — скоро, очень скоро она станет другой, и тогда — кому он будет нужен? Какая женщина захочет восхищаться им, повиноваться ему?

Было одиннадцать вечера. Он допил бутылку водки. Лейла спала в своей комнате.

Он приоткрыл дверь. Вошел, не включая свет. Сел на край кровати.

– Шшшшш, - сказал он, когда она проснулась, отодвинулась, обхватила ручками подушку.
– Тихо, все хорошо!
– Он высвободил подушку из ее рук. Потянул за ногу. Девочка скользнула, вытянулась на кровати, вскрикнула, и он закрыл ее рот ладонью.
– Только не кричи… Не надо…

Он пошарил пальцами под ночным халатиком, нащупал нежную мякоть между детских ножек, просунул палец. Он крепко держал ладонь на ее губах. Он знал, что сделал ей больно. Он не хотел делать ей больно. Он совсем не хотел этого. Он хотел, чтобы ей было так же приятно, так же хорошо, как ему.

Он продолжил трогать, обшаривать ее, замершую, тихо всхлипывающую в его ладонь. Он говорил что-то. Он чувствовал возбуждение. Наконец-то! После стольких месяцев!

Менты смотрели на меня, как на безумца. Я не знал точный адрес, но сказал, что могу показать где это. Мне велели сесть в машину и щелкнули наручниками.

На вопрос: что между вами произошло, - я ответил, что убил педофила, который годами насиловал свою падчерицу. Он трогал ее и заставлял трогать себя. И в конце концов лишил девственности. Где доказательства? Кто еще об этом знает? Скорей всего — никто. Но мне все-равно. Главное — я, я знаю об этом! Я готов ответить на любые вопросы. Я готов всячески содействовать следствию. Мне нечего скрывать.

* * * * *

Меня предупредили: у тебя новый следователь. Прежний, наверное, слишком молод, порядочен, деликатен, - еще не пресытился бумажками, не разочаровался в ментовской бюрократии. Жаль. Он, кажется, был готов помочь.

У нового — лысая голова, заостренный подбородок и толстые очки.

Задает вопросы, на которые я уже отвечал, уйму раз отвечал, - проверяет? Ловит на нестыковке?

– Если бы ты не увидел полицейских, что бы делал дальше?

– Я шел домой… Но потом — все равно бы обратился в полицию.

– Ты уверен? Когда ты понял, что хочешь обо всем рассказать?

– Когда выходил из квартиры. Я понимал, что расскажу. Не знал только когда. Хотел - вначале домой. Я был уставшим. Не спал двое суток…

– Почему ты так долго пробыл у жертвы дома? Если, говоришь, был уставшим. Почему не пошел домой сразу?

– Я не хотел идти домой. Тогда еще — не хотел. Мы пили. Мы просидели с ним ночь, и на утро я в общем уже хотел идти домой…