Ставрос. Падение Константинополя

Как ты поживаешь? Здорова ли? Ладишь ли с мужем?

Я хочу услышать: нет, конечно. И почему-то уверен, что не ладишь. Если это я сделал так, я радуюсь своей победе и твоему освобождению: твой муж не из таких, чтобы бить тебя или изводить словесно, да ты и сама не позволишь поднять на себя руку или испачкать ругательствами. Разумеется, Фома Нотарас знает это и ценит сокровище, которое досталось ему на хранение, - бог весть, на какой срок!

Захочешь ли ты узнать, как идут дела у меня? Я расскажу коротко, любимая, - я теперь стал богат, хотя и прежде не был беден: ныне же я разбогател вчетверо против прежнего. Твои прелестные темные глаза заблестели при этом известии, я знаю: как бы ни была добродетельна женщина, она всегда любит золото и мужчин, готовых им делиться.

Но, должно быть, ты ужасаешься тому, как я добыл свое состояние: и это справедливо. Я добыл его на крови, но пустил ее не больше, чем следовало, можешь мне поверить. Я пустил кровь испанцам и итальянцам, которые давно того заслуживают, если не худшего.

Это наши славные союзники, Феодора, - те самые, с которыми путался мой брат и которые действовали по указке Рима: тех итальянских священников и князей, которые только и мечтали, что свалить Константина и его братьев, Палеологов, наследующих ему по праву. Я по-прежнему слуга византийского престола, пусть и изгнан с глаз василевса: другого пути мне нет.

Ты знаешь, что многие теперешние итальянские князья настоящие разбойники – причем такие кровавые, что их преступления затмят все греческие? Испанцы от них не отстают. Это новые повелители морей, положившие конец нашему многовековому владычеству. Но нет! Не пока я жив!

Молись, молись за меня, Феодора, - мои губы более не в силах молиться за своего господина: ибо я понимаю, как отягощена моя душа. Не назову себя великим грешником: скажу, что действовал единственно возможным образом. Я стараюсь оставаться в ладу со своей совестью, в отличие от католиков, которые жестоко воюют с собою с тех пор, как встают на ноги и начинают получать воспитание.

Несчастные! Я бы простил им все их великие преступления, зная, как ужасен их воспитатель, - но не могу.

Ты понимаешь, почему.

Что сказать еще? Пока ты моя далекая богиня – мне нечего больше прибавить: но когда я опять возьму твои руки в свои, взгляну в твое лицо, сколько тогда найдется у меня слов для тебя, и таких, что ты не устанешь слушать! Изустно я могу поведать тебе такое, о чем должно умолчать письмо, во имя нашего общего блага.

Я каждый день вспоминаю тебя – не только как мою вдохновительницу, но и как помощницу: тот пакет, который ты передала мне, пригодился мне не раз. Может быть, только благодаря ему я все еще здравствую.

Поклонись от меня Феофано: она именует себя императрицей, и я признаю, что она достойна этого звания. Наша земля расколота – и каждый осколок должен иметь своего правителя, как издревле делалось в империях. Пусть теперь, когда Константин приговорен к Константинополю, Феофано блюдет Морею, свою Спарту. Первая Феофано тоже была родом лакедемонянка. Удивительно!

А я буду помогать ей: твоя благородная подруга не побрезговала моим золотом, которое, конечно, получила, если ты получила мою весточку. В некоторых вопросах женщины намного более здравомыслящи, чем мужчины, и Феофано, со своими связями, найдет наилучшее применение моим средствам”.

– Боже мой, - сказала Феодора, взявшись за голову. Она опять восхищалась Феофано и ужасалась ей.

“Засим кончаю, дорогая. Чтобы ты не думала, что я вскружил твою голову пустыми словами, я дарю подарок и тебе: ты получишь его из рук Феофано.

Я по-прежнему страстно мечтаю о тебе – и знаю, что ты не убьешь меня преждевременным отказом. Хотя бы потому, что так на твоем месте не сделала бы ни одна женщина, - не правда ли?

Люблю тебя… и делаю с тобой все, что ты только можешь представить в самых сладостных мечтах.

Твой Леонард”.

Феодора долго сидела на одном месте, забыв, где она находится, не зная, что делать, - пока на плечи ей не легли теплые нежные руки. Эти руки могли уничтожить ее с легкостью – хотя бы потому, что Феодора до сих пор не воспитала в себе необходимой жестокости - жестокости, с какой сопротивляются мужчины…

– Ну, что скажешь? – прошептала царица, прижавшись разгоряченной щекой к ее щеке, так что волосы Феофано легли ей на шею.

Феодора почувствовала, как на ее руку скользнул золотой браслет, изображавший змею, - такой же браслет, как тот, что украшал руку Феофано. Московитка вдруг ощутила жестокий укол ревности.

Но Феофано улыбнулась, встретив взгляд гостьи.

– Это от меня, - шепнула она. – А от него вот…

Феодора ощутила, как на голову ей опустилось что-то тяжелое. Она никогда еще не носила головных украшений: а тяжесть этого не оставляла сомнений в его ценности.

Феофано взяла ее за плечи и повернула к овальному зеркалу: лучшему венецианскому зеркалу, в каких каждый Нарцисс видел свое живое подобие.

– Боже мой! – сказала Феодора.

Феофано посмотрела ей в глаза смеющимися глазами.

– Теперь ты тоже царица, - сказала она. – Мы правим вместе. У нас бывало так, что даже в одном Константинополе правили две василиссы сразу…

Феодора хотела что-то ответить, но сначала пальцы, а потом горячие губы хозяйки заставили ее замолчать.

Спустя небольшое время, когда Феофано уже оправила свою измятую одежду, так что ничего не было заметно, она начала поправлять платье на Феодоре. Та была слишком ошеломлена, чтобы сама позаботиться о себе; но когда ее снова коснулись руки возлюбленной, встрепенулась и сказала:

– Муж! Как он там!

Феофано улыбнулась.

– Я догадываюсь, как, - сказала она. – Но надо убедиться.

Она покинула спальню; Феодора осталась сидеть, закрыв лицо руками. Хозяйка возвратилась спустя небольшое время, шагая быстро, но спокойно улыбаясь.

– Твой муж пьян, - сказала она. – Если хочешь, иди подбери его… Впрочем, не стоит. Пусть проспится там внизу, рядом с Аммониями: кудри Вакха связывают мужчин как брачные цепи…

Она засмеялась.

Феодора вскочила в ужасе. Сколько она жила с Фомой, патрикий еще ни разу не напивался до бесчувствия. Она хотела метнуться вон, но Феофано удержала ее железной рукой.

– Стой, дурочка. Сядь!

Она толкнула Феодору назад на табурет. Потом опустилась перед любовницей на колени, взяв ее руки в свои и дружески улыбаясь, - как давным-давно в Большом дворце…

– Ты ведь не хочешь возбудить в нем подозрение? Если ты не тронешь его до утра, Фома Нотарас не вспомнит ничего, что было с ним сегодня, и о тебе тоже не вспомнит… Кроме того, я не позволю тебе вмешиваться в мою политику.

– Уж конечно, - пробормотала московитка.

Феофано поцеловала ей руку, потом прижала ее ладонь к своей щеке.