Ставрос. Падение Константинополя

“Ты прав – как раз о детях я и думаю прежде всего”.

Она встала и, слегка поклонившись мужу, покинула кабинет и вернулась к своим обязанностям, как он – к своим.

“Друг мой Леонард!

Надеюсь, ты оправдаешь это звание, - если любишь меня, как и говоришь. Я не знаю, когда отправлю это письмо, и отправлю ли когда-нибудь; но я должна высказаться, или лопнет сердце.

Я виделась с Феофано и передала ей твое предостережение: она очень благодарила меня – и тебя. Но сказала, что пока дергаться с места нет нужды: едва ли Никифор мог выдать ее, потому что стыдился ее и боялся.

Ты говорил, что мы посмеемся над богами? Если над богами домашнего очага, мы уже посмеялись над ними с Феофано: я не только очень люблю ее и предана ей как своей царице, я разделяла с ней ложе. Тебя, наверное, не должно это удивить. Если ты захочешь снять с меня свое покровительство после такого признания, сделай это: она тоже защищает меня, хотя и не знаю, насколько крепко.

Муж догадался обо всем и распекал меня. О времена, о нравы! Он настоящий римлянин, и мог бы быть мне добрым учителем, как некогда порядочные патриции для своих жен. Но время патрициев никогда уже не вернется.

Фома Нотарас говорил мне слова, которые сейчас так же бесполезны, как законы, писанные на песке.

Он, наверное, и сам понимает это; и не очень гневался на меня, потому что видит свое бессилие. Надеюсь, что ты сильнее нас и преуспеваешь в том, что затеял.

Больше мне нечего сказать – пока нечего, пока нас связывают только твои мечтанья, - но прибавлю, что мой Вард совсем не похож на отца: он крепкий, живой мальчик, который уже теперь жаждет опасностей. Я могу легко лишиться его по его собственной неосторожности – Господи, избави! – но я не хотела бы, чтобы он вырос таким, как Фома; хотя я люблю моего мужа.

Мне кажется, что я схожу с ума, как едва не сошел ты. Прости мне то, что я тебе говорю. Но ты, конечно, не рассердишься.

Наверное, ты и не увидишь этого письма. Но я хочу сказать, как меня зовут на самом деле: это дикое, странное для твоего слуха имя, но ты его узнаешь, если получишь мое послание. Меня зовут Желань: это древняя богиня тавроскифов, щедрая и милостивая к своим.

С чужими она никогда не зналась, но, наверное, была бы к ним беспощадна.

Нужно хранить в сердце жестокость к чужим, чтобы любить своих: но я уже не знаю, кто мне свой, а кто чужой, и чьей любви верить… какую любовь принять, а какую – отвергнуть. Ты тоже не скажешь мне этого, Леонард, - но одиночество разделенное на двоих, становится вдвое легче.

Прощай.

PS Пожалуйста, останься жив”.

* Возлюбленный друг (греч.): так именовали друг друга любовники одного пола в воинских общинах и аристократических кругах классической Греции.

* Полководец и близкий друг Александра Македонского, по некоторым историческим свидетельствам – возлюбленный.

========== Глава 58 ==========

Микитке исполнилось шестнадцать лет – многие деревенские парни на Руси, да и здесь, в Византии, в эти лета уже были семейными; челядины и боярские приживалы брали жен и обзаводились детьми позже, но успевали перещупать немало девиц и чужих жен. Сам Микитка разве что мечтал о женщине, как о недоступной навеки радости, - но перенес в своей жизни и возмужал гораздо больше, чем многие его ровесники, оставшиеся мужчинами.

Когда он узнал, что Леонард Флатанелос изгнан, - а слух об этом пронесся по Городу как ураган, - Микитка улизнул из дворца и вместе со многими побежал в Золотой Рог, надеясь хотя бы мельком увидеть, как комес отплывает. Евнух сам не знал, зачем: ведь не удержат они его!

Микитка ничего не разглядел в толчее кораблей, из которых почти все были итальянские галеры; они были маневреннее дромонов и лучше оснащены, но сердце юноши сжалось от тоски. Теперь попрощаться с этим кораблем, - с таким же, как тот, который привез его сюда, в рабство! – было как потерять дорогого друга.

Микитка поспешил назад: на самом деле он не так часто требовался императору, хотя и был удостоен должности постельничего, одной из важнейших придворных должностей. Постельничий должен был оставаться при императоре денно и нощно…

Но теперь все эти византийские звания потеряли прежнее значение – Микитка понимал, как мало значит его звание, уже потому только, что им наградили его: юного русского раба. В прежние времена он оставался бы на побегушках у придворных женщин до скончания века – и даже думал иногда, что согласился бы на такое: лишь бы греческое царство стояло.

Вот свойство русской души, понимал он теперь и сам: способность любить и отдаваться в служение безоглядно, отдавать себя великому – и притом сохранять себя, потому что никто малый не может существовать без великого, частью которого он становится и перед которым он может вечно преклоняться… Но даже малый русский человек знает, что он сам велик, как целое царство.

Микитка вернулся во дворец черным ходом, где его приветствовал единственный стражник-грек: тот, зная о положении русского евнуха, почтительно поклонился ему, а Микитка ощутил смущение и страх. Он понимал, что греки кланяются должностям и пышным уборам потому, что им надо еще на что-то надеяться, потому, что они утратили настоящую свою силу. О чем только думал император, когда изгнал комеса Флатанелоса, - как бы тот ни был виноват!

Евнух хотел пройти мимо стражника; как вдруг вспомнил, что видел этого грека прежде в другом месте, что знает его!

Именно он бил Микитку в день встречи с Феофано; это ему Микитка грозил по-русски, когда еще служил в гинекее и назывался Иоанном! Молодой паракимомен* улыбнулся, посмотрев в смуглое лицо под шлемом, теперь исполненное почтительности.

– Ты не помнишь меня? – спросил он стражника, подбоченившись, отчего его длинное дорогое платье собралось складками. Золотое шитье кололо нежную руку, отвыкшую от черной работы.

Ромей посмотрел на Микитку в недоумении. – Нет, господин, - сказал он почти с испугом.

– А ведь ты меня бил, - сказал Микитка, не отводя глаз: ему вдруг захотелось, чтобы выражение испуга на лице воина сменилось ужасом. – Память-то коротка?

И тут случилось то, чего он и ожидал, и хотел, - и все-таки надеялся, что этого не случится.

Сильный широкоплечий ромей, который одной рукой мог бы одолеть десятерых таких, как он, отставил свое копье и упал перед Микиткой на колени: зазвенела о пол его кольчуга. Стражник опустил голову.

– Не прогневайся на меня, господин! У меня семья, четверо детей!

Презрительная жалость, которую Микитка испытывал минутою ранее, сменилась пониманием - и бессильным гневом. Юноша усмехнулся.

– А у меня семьи никогда не будет, - сказал он.

За себя этот человек не стал бы просить на коленях – или стал бы? Впрочем, так ли это важно теперь?

Микитка покачал головой и отвернулся, махнув рукой; услышал, как стражник встал и занял прежнее положение у стены, с копьем в правой руке. Микитка прошел мимо, не ощущая никакой радости от своей победы: он предпочел бы, чтобы ему опять пригрозили…