Ставрос. Падение Константинополя

Московитка села к костру и опять почувствовала на своем плече руку царицы.

– Ничего, - сказала Феофано.
– Бог даст, все наладится!

Эти слова были так дики в ее устах, что Феодора засмеялась. Она поняла, что это говорила не Феофано, - это говорила устами гречанки ее собственная душа: та часть ее, которую она сообщила Феофано вместе со своею любовью.

Она заставила себя поесть со всеми и даже улыбаться им; греческие и азиатские лица перед нею были как в тумане. Все они вдруг показались ей чужими, одна Феофано была своя, ближе, чем сестра…

Но Феофано не может принадлежать ей одной! Она даже не может заниматься подругой больше, чем остальными. И зачем только Феодора выдала ей себя – разве мало у василиссы забот?..

И у Феодоры дети: вот забота, которой никогда с себя не сложить.

Феодора первая встала от костра, не попрощавшись со своими товарищами, и пошла к детям, держась за живот: ее опять мутило. Даже грядущая война показалась ей незначительной – все ее существование сосредоточилось в ее чреве: страшная, неизбывная судьба женщины!

Она не знала, кто смотрит ей вслед, и ей было это почти безразлично.

Феодора проведала Анастасию, попыталась повозиться с Вардом, но чуткий мальчик понял, что с матерью что-то неладно; она оставила его прежде, чем он испугался.

Ей с мужем была приготовлена одна постель, как и следовало: Феодора легла первая, лицом к стенке палатки, и завернулась в шерстяное одеяло, более всего желая, чтобы муж ее не тронул и ни о чем не спросил.

Как это легко – сотворить ребенка! А потом муж утрется и отойдет: и все, все предстоит расхлебывать жене…

Она уже задремала, когда почувствовала, как подстилку придавило чужое теплое тело; Фома повздыхал позади нее, устраиваясь поудобнее, но так ни о чем и не спросил. Хоть одеяло не отнял.

Когда на другое утро они пустились в путь, вместо филэ василиссы Феофано, ее блестящей советницы и первой помощницы, в обозе ехала совсем другая женщина – обычная женщина, несчастная мать, которая не знает, что будет завтра, что стрясется через час! Наседка, дрожащая над детьми!

Феодора ненавидела свое положение – нет, она никогда не лицемерила сама перед собой, как и перед церковью, и перед своими господами: для политики она была слишком искренна. Скверного друга нашла себе Феофано!

Наконец к Феодоре, которая сидела на возу завернувшись в одеяло, подскакал муж: учуял что-то – или учуял давно, а только сейчас решился подступиться?

– Что с тобой? Ты сама не своя уже второй день! – воскликнул Фома Нотарас.

Феодора подняла глаза, и он даже отпрянул от ее взгляда вместе со своей лошадью.

– Не тронь меня, - приказала московитка мертвым голосом. – Уйди!..

Патрикий подчинился беспрекословно; поворачивая своего белого коня, он оглянулся на нее, бледный и растерянный, лицо нимбом осияли светлые волосы… Потом Фома скрылся, присоединившись к другим конникам. Феодоре ничуть не стало его жаль.

Потом она почувствовала запоздалую сильную вину за то, что забыла об общей для них опасности и отдалилась от Феофано… сейчас, когда этого никак нельзя! Кто еще поддержит царицу, кроме нее? Марк?

Он, конечно, глубоко предан ей, но слишком прост для такой женщины – и, как истинный лаконец, не годится для разговоров совсем…

Или Фома? Он мог бы – раньше, когда был ее любовником: но не теперь, когда любовницей Феофано стала его жена!

Когда они опять остановились на привал, к Феодоре тотчас подошла царица: она тоже устала, конечно, хотя ее закалка позволяла это хорошо скрывать. Но сама Феодора, хотя ехала на возу с удобством, устала куда больше этой всадницы.

Феофано пыталась разговорить ее, улыбалась, и Феодора со всем усердием пыталась отвечать на такую заботу. Ее усердие было слишком заметно, должно быть, потому что Феофано скоро помрачнела и, поцеловав ее, ушла, велев отдыхать.

Наверное, скоро Феофано отдалится от нее совсем – как тогда, когда только втянула Феодору в свои интриги при жизни старого Иоанна! Отдалиться так легко, а особенно гордой греческой аристократке, более того: теперь правительнице! Что Феодора будет делать тогда, потеряв ее - лучшего и умнейшего друга, который у нее когда-либо был?..

Плохо понимая, что делает, она закинула руки за голову, поправить спутанные волосы, и ощутила, как что-то холодное качнулось у нее на шее, как будто крест. Нет, ничего подобного. Амулет, подаренный юным персом.

Феодора вытащила золотую подвеску вместе с цепочкой и поднесла ее к глазам: странный знак – не то буква, не то звезда… Нет, что в нем проку!

Ей опять захотелось лечь, и она опять сделала это, безучастная ко всему прочему. Перед нею проходили воины Феофано, занимавшиеся своими делами, носившие вещи, разоружавшиеся… Вступил в полосу света, падавшего со стороны входа, и тут же скрылся Дионисий Аммоний: красивый черный бог. Потом около Феодоры появилась другая черная фигура.

Поняв, что этому человеку нужно ее, Феодора в испуге села; и гость тут же отпрянул. Не из страха, а из страха встревожить ее!

Ее сейчас совсем, совсем нельзя тревожить! Никаких разговоров о войне, о политике; даже планов на завтрашний день вместе с ней строить нельзя…

– Тише, - прошептал юный перс.

Его большие черные глаза смотрели на нее с тревожной нежностью, как глаза слуги гарема, с детства приученного подчинять все свои нужды нуждам прекрасных затворниц и их господина.

– Что тебе? – хмуро спросила Феодора.

– Выпей это, госпожа, - Дарий обнял ее за плечи, так ненавязчиво, что это ничуть не возмутило ее; а другой рукой он поднес к ее губам кубок.

– Это успокоительное питье, - прошептал он. – Ты сразу заснешь.

– Это царица прислала? – спросила Феодора.

– Да, - ответил Дарий.

Он замешкался с ответом совсем чуть-чуть; и Феодора поняла это, когда уже сделала глоток. А потом рука юноши с силой прижала к ее губам кубок, и в горло пролилось все остальное.

– Убийца, - прошептала Феодора; но питье, обжегшее горло, словно подкосило ее, и она упала на тюфяк. В глазах помутилось, потом желудок сразу же сжался, и она поняла, что перевернулась на живот; а потом чья-то рука подхватила ее и приподняла, поддерживая снизу. Дарий?.. Но зачем ему?

Желудок вывернуло, но легче не стало; Феодора попыталась позвать на помощь, но язык не повиновался. Она упала на подстилку снова и с трудом перевернулась опять на спину. В глазах все двоилось и казалось несоразмерно огромным, как во дворце вавилонских царей. Феодора протянула руку – и наконец ощутила крепкое пожатие.