Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
Фома рассмеялся: его слуги, как настоящие верные слуги и верные греки, превыше всего хвалили свое и своего господина, а прочие были хуже, только потому, что не были Фомой Нотарасом!
Он похлопал по плечу седовласого кряжистого кентарха, который когда-то вывозил на морскую прогулку его с женой и детьми.
– Поторопимся, мой друг, - сказал патрикий. – У нас много дел… и вокруг много великих опасностей!
Они экипировались через двое суток; и Фома Нотарас подрядил, кроме своих греков, двоих настоящих итальянских моряков, которые не знали, куда себя деть.
“Клеопатра”
Фома улыбался, облокотившись о борт и глядя на архипелаг, казавшийся единым островом посреди голубого моря, - и этот остров удалялся, пока не потерялся в дымке.
========== Глава 120 ==========
Когда галеры комеса Флатанелоса проплывали мимо Стамбула, Феофано стояла у борта, глядя на Город, и с нею Феодора: никто не препятствовал им. Ни один из московитов больше не захотел бросить на Стамбул прощальный взгляд… из всех русских рабов одной лишь рабе Желани Византия преподнесла великие дары, во много раз превосходящие ее потери.
Обе амазонки смотрели на Константинополь, пока Город не слился со своим полуостровом. Только Айя-София, Святая София, виднелась далеко, долго после того, как пропали из виду дворцы, и сады, и вражеские полумесяцы.
Наконец Феофано обняла подругу за плечи и увела с палубы. Они знали, где им находиться: в беседке, смежной с каютой кентарха, а ночью лучше спускаться в общее помещение под палубой, где были размещены остальные. Там для подруг было отгорожено собственное спальное место: Феофано настояла на этом, и комес быстро согласился. Он и сам лучше кого-либо другого понимал, что на борту не может повториться то прекрасное любовное помрачение, которое он пережил со своей подругой на Проте. Теперь Феодора принадлежала ему: но у такого обладания, как всегда у разумных и благородных людей, было множество ограничений.
Когда Феофано дернула за шнурок, придерживавший шелковую занавесь, и та отделила подруг от всего мира, Феодора села напротив гречанки и посмотрела ей в глаза серьезно и встревоженно.
– Чем мы будем жить? Мы еще почти не говорили об этом! Мы же все потеряли!
Лакедемонянка улыбнулась уголками яркого твердого рта.
– Ты не веришь своему возлюбленному?
Феодора медленно покачала головой.
– Я верю, что Леонард не бросит меня, - сказала она. – Но я не знаю, как он будет содержать меня и моих детей! Ведь он…
– Родич Никифора, которого он убил, - кивнула Феофано. – Критянин, мореход без подданства, а значит, морской разбойник… в Европе таких, как он, называют корсарами. И он хотел бы владеть тобой безраздельно, но оставит тебе свободу, потому что любит тебя!
Феодора грустно рассмеялась.
– А как будешь ты? Ведь у тебя тоже ничего не осталось?
– Кое-что осталось… и у тебя осталось, - заметила Феофано, касаясь амулета на шее подруги. – И если не хватит моего богатства, я возьму ссуду у Леонарда, - совершенно спокойно продолжила она. – Куплю имение,
заведу хозяйство… где-нибудь в провинции, рядом с вами. Найду друзей, уехавших в Италию раньше меня. А года через три, пожалуй, смогу вернуть комесу долг! Было бы здоровье!Феодора взглянула на белую прядь, змеившуюся в черных волосах Феофано; и вдруг, охваченная нежностью и страхом, пересела к гречанке на ложе и обняла ее.
– Я так боюсь тебя потерять!
Феофано прижала подругу к себе и, уложив ее голову на свое плечо, чуткими пальцами повторила изгибы ее тела. Она чувствовала, как ее московитке этого хочется. Никакой мужчина не научится такой женской любви и взаимопроникновению.
– Я всегда буду с тобой, - прошептала гречанка. – Нас ничто не разлучит! Мы существуем, лишь пока отражаемся в глазах друг друга!
Они поцеловались – сначала по-христиански, потом в губы, долгим томительным поцелуем. Феодора ощутила дрожь и жар желания. Феофано немедленно передались ее чувства, и гречанка улыбнулась.
Феодора встала с ложа, справляясь с собой; переведя дух, она выглянула за занавеску. Там Микитка что-то рассказывал ее старшим детям, а Магдалина сидела с младшим на коленях. Феодора отпустила занавеску и села обратно к своей покровительнице.
– Метаксия, я не знаю, как быть с моими сородичами.
Феофано пожала плечами.
– Кто-нибудь из нас возьмет твоих тавроскифов к себе – или я, или… вы, - сказала она. – Какие могут быть вопросы? Мы приставим их к делу, как было здесь.
Феодора застыла, глядя на нее.
– И я буду… госпожой, боярыней над Евдокией Хрисанфовной?
– А что тут такого? – сказала Феофано. – Ты рассказывала, что в вашей стране даже знатные люди издавна попадали в рядовичи и закупы*, - Феофано говорила по-русски, и совершенно свободно: но в ее устах старинные названия прозвучали чуждо и враждебно. – Это различные формы рабства, из которого можно выкупиться по-разному… у нас проще: или свободен, или раб. А ты без всякого ряда или купы будешь благодетельницей для своих, у вас подобное тоже не редкость!
Феодора потрясла головой. Они с Феофано говорили чаще по-гречески, но нередко и по-русски; однако Феодора так и не привыкла к русской речи в устах Феофано – царица строила фразы совершенно не так, как московиты, и употребляла совершенно другие, чужеродные, слова: это был какой-то новый язык, враждебный русскому, с латино-греческим костяком. Язык, время для которого не наступило… и уже никогда не наступит: Константинополь пал!
Феодора и сама давно уже разговаривала по-русски как гречанка, не слыша себя со стороны! Ничего удивительного, что Евдокия Хрисанфовна так смотрела на нее, – она-то сохранила русскую речь в изначальной чистоте, как и себя самое!
– Мне их взять к себе – совсем другое дело, - сказала Феодора.
Конечно, Феофано прекрасно понимала, почему “совсем другое дело”, но ничего не ответила. Жизнь жестока; и даже тем, кто совсем к этому не склонен, приходится изменять себе.
Феодора опять встала с ложа и прошлась по ковру, с наслаждением и тревогой всем телом ощущая качку.
– Несчастный Фома, - сказала она, сцепив руки. – Я все время думаю о нем!
Феофано отвернулась.
– Уверена, что этого мой братец и добивался.