Ставрос. Падение Константинополя

– Я бы выпустил вас… Но никак нельзя.

Евдокия Хрисанфовна кивнула.

– Понимаю, молодец, - спокойно сказала она. – Но ты себя не беспокой понапрасну: мы с сыном и сами никуда от всех не пойдем. Если суждено спастись, то вместе!

Марк вдруг поднял голову и, вытянувшись и посмотрев московитке в глаза, отсалютовал ей копьем. Повернувшись, ушел, печатая шаг.

С этого времени с ними обходились хорошо – не хуже, чем в имении Феофано: хотя они ни разу не встретились с самой госпожой, только с Марком, через которого и узнавали новости. Евдокия Хрисанфовна спрашивала эскувита, как содержат остальных пленников, и тот заверял, что для русских женщин с детьми делается все, что можно. Сколько можно – ключница не выпытывала: это было мучительно и для пленников, и для тюремщика.

Они просидели в заключении до того самого дня, как по Городу разнеслась весть, что император Иоанн преставился. Московитам эту весть принес Марк.

* На самом деле 31 октября 1448 года; но в моем романе вести о смерти императора задерживаются, из-за его немощи и происков врагов.

========== Глава 29 ==========

– Слышите? Его хоронят, - сказал эскувит, показав копьем в окно.

– Давно слышим, - ответила Евдокия Хрисанфовна.

Они и слышали, и видели – греческие священники и служки, одетые в привычную золотую парчу, но непривычно смуглые, шли рядом с носильщиками, которые тащили на плечах, казалось, простой, без украшений, длинный деревянный ларь. На улицах собрался народ, кое-кто плакал – но больше смотрели в угрюмом молчании и вполголоса переговаривались, кивая друг другу на гроб. Как будто об императоре Иоанне почти никто не печалился; а об обычаях и приличиях греки давно уже не заботились…

– А кто там – в гробу? Кто угодно может быть, - вдруг сказала ключница.

Марк повернулся к ней, изумленный и почти оскорбленный. Московитка улыбнулась воину: глаза у нее были серые и ясные, нестареющие.

– Почем нам знать, что это император? Как он царствовал – никто не видел, а как умер – кто знает?

Марк побледнел, потом покраснел, глядя на нее.

Потом склонил голову и отвернулся, опять уставившись в окно. Сказал с усилием:

– Ты права, госпожа… Никто не может знать.

Евдокия Хрисанфовна улыбнулась снова, но промолчала. Троица дослушала, как удаляется пенье и шаги. Толпа за окном рокотала как море, и в окно веяло морской - холодной, влажной свежестью.

Евдокия Хрисанфовна поправила на висках косу, тяготившую голову, и посмотрела на стражника.

– Славные у вас зимы, - сказала она. – Теплые. Будь наш край таков, у меня бы теперь не один мой Микитка подрастал, а трое-четверо…

Марк мрачно посмотрел на нее.

– И осиротели бы? Или с тобой в плен попали?

Ключница потупилась.

– Как Господу угодно, Марк. У меня муж насмерть простудился, шесть лет тому, - и моя меньшая дочка с ним, Ефросинья. Лютая зима была… Много померло, и старых, и малых…

Марк, охваченный смущением, потрогал свое копье. Переступил с ноги на ногу.

– У госпожи тоже умерло двое детей, семь лет назад, - вдруг сказал он. – Их унесла чума.

Какое-то удивление снизошло на красивое лицо московитки – удивление и понимание, как будто подтверждение давнишней догадки.

– Чума – она от нечистоты, - сказала Евдокия Хрисанфовна. – На нас такая хворь редко нападает.

Покачала непокрытой головой с ровным пробором на блестящих волосах.

– Царствие им небесное. Всем невинным душам.

Марк тяжко вздохнул, как будто думал в эту минуту о своей госпоже. Евдокия Хрисанфовна грустно улыбнулась.

– Ты-то сам не женат, конечно? Вон, вижу, - седой волос в бороде уже пробивается, как у меня.

Марк качнул головой, не глядя на нее, - но ничего больше не прибавил. Несколько минут протекло в тягостном молчании; Микитка затих, ощутив между матерью и греком что-то новое. И это новое его испугало.

Ему самому, евнуху, никогда этого не узнать – только наблюдать за мужчинами и женщинами. Он вдруг подумал о своей матери иначе, нежели думал до сих пор: она была для него только мать… Но ведь она еще и жена, красивая и сильная, хотя и совсем немолодая! Такие еще даже рожать могут!

Марк вдруг спохватился, точно вырвался из плена каких-то чар. Повернулся к Евдокии Хрисанфовне. Пригладил ежик черных волос, вытянулся и оправил одежду.

– Мне пора, - сказал воин и кашлянул, опустив глаза. – Я приходил только известить вас. Прощай, госпожа.

Он поклонился и быстро пошел прочь; но Евдокия Хрисанфовна задержала его.

– Погоди, молодец… Ты скажи, зачем вправду приходил!

Марк в удивлении повернулся к ней.

– Госпожа приказ отдала? – спросила московитка, сурово глядя на стражника. – Что-нибудь решилось с нами?

Эскувит опустил зеленые глаза.

– Нет пока, - сказал он и быстро ушел, в еще большем смущении, почти замешательстве. Прогремел замок, потом удалились шаги.

Евдокия Хрисанфовна встала с кресла, в котором сидела, и подошла к окну: солнце освещало ее полную статную фигуру, белые круглые руки и шею. Микитка, сидевший в стороне на свежей соломенной подстилке, отодвинулся от матери в угол; он неотрывно смотрел на нее, но так ничего и не смог сказать.

Марк освободился от власти своей собеседницы, только прошагав несколько коридоров и выйдя через арку на воздух. Он подставил лицо ветру, как будто умывался им.

– Эти тавроскифы вещуны, - пробормотал ромей, ущипнув аккуратно подстриженную бороду. – А с ней говоришь – точно в бездонный колодец смотришь… Неужели они там все такие!

Он не знал, все ли – там, на Руси; но знал одну такую же женщину здесь, в империи. Марк перекрестился и поцеловал обернутый вокруг шеи шелковый шарф, подаренный Феофано.

– Вот здесь моя верность, - пробормотал он.

Где же еще может быть верность ромейского воина? От мысли о Феофано он взбодрился и опьянел сразу. Он должен был прийти к ней завтра: но не мог ждать. Марк всегда знал, где найти свою госпожу.

Сегодня она даже не покидала дворца, вместе со всеми наблюдая погребение императора из окна. Марк вернулся под крышу, поднялся по лестнице, завернул направо и остановился перед невысокой деревянной дверью. Набравшись духу, через несколько мгновений постучал.

Феофано была там, и открыла ему тотчас же – ее запах вскружил ему голову. Положив руки воину на плечи, она втянула его внутрь. Потом отступила к окну, как славянка, - но стала лицом к Марку, а не спиной: сложив руки на груди.

– Почему ты побеспокоил меня сейчас?

Он увидел, что на прекрасной Феофано темное траурное платье, а волосы скрыты под темным покрывалом. Солнце окружило ее сиянием, превращая в священную статую. Губы императрицы были сурово сжаты; большие подведенные глаза неумолимы.