Стезя

Зимний день

Утро. Выстыло жилье. Изморозь на раме. За окном хрустит белье, Машет рукавами. И ведет с дровами дед По привычке речи: Мол, на весь-то белый свет Не натопишь печи. Потрудился, полежал. Ну а как иначе! Тут беседу поддержал Самовар горячий. Дед встает чайку попить, Посидеть на лавке. Жалко – нечего чинить. Хомуты в отставке. Стужа чистит закрома, Но приятно глазу: Сыновья везут корма – Пять зародов сразу. Вечер. Замерли в окне Тыщи вьюжных змеек. Сколько сразу на стене Шуб и телогреек. Стережет уют жилья Веник на крылечке. И сидят, как кумовья, Валенки на печке. 1976

Мужики за чтением газет

Вот они на бревнышках, чуть свет, Шелестят, дымя неторопливо: Чем не сходка сельского актива – Мужики за чтением газет! Собрались, обмысливают «жись»: – Глянь, жулье продернули... отлично! – За партейных... надо же ... взялись! И кивают враз дипломатично. – Ну-ка, глянем, что за рубежом? Так и есть, нет ладу на планете... – Не скажи, опять грозят нам эти... – Не живется, лезут на рожон! Я молчу, не лезу в разговор. Но опять – услуга за услугу! – Раздаю по-братски «Беломор», Зажигалка щелкает по кругу. – Фельетон! – Оставим про запас... – И глядят пристрастно и ершисто На портрет гостившего у нас Из чужой страны премьер-министра. Вот они – от плуга, от земли. Им сейчас на пахоту, на сутки! Президенты, принцы, короли... – Сохрани, сойдут на самокрутки. 1976

Заповедник вдвоем стерегли

Отравили Тарзана. За что же? Кто ответит? Молчит конура... Мой отец, ни на что не похоже, Горевал посредине двора. Самокрутка дымила надсадно, Боль, наверное, мало глуша. Коровенку порушили б, ладно, Все не так бы болела душа. Не сутулил бы грузные плечи, Отправляясь за сеном в пургу. Да и летом бы рук не калечил На сыром сенокосном лугу. Отгорит еще сердце не скоро, Не затопчешь, как спичку, в пыли. Был он пес – инвалиду опора, Заповедник вдвоем стерегли... Кто-то пел за селом безмятежно, Полыхали герани в окне... А отец на оглобле тележной Горько думал о прожитом дне. 1977

Дорога в тайге

Я трижды проклял бы урманы, Где каркал ворон: «Быть беде!» Где звезды падали багряно, За каждым шагом по звезде. Где утром в сумраке и злобе Все тот же ворон каркал: «Жуть!» А мы лопатами в сугробе Заре прокладывали путь. Мороза гулкие раскаты. И за сугробом вновь сугроб. Почти пещерные лопаты. И невод в розвальнях, Как гроб. Круша валежник без пощады, Мы торопились неспроста: За нами новые бригады Пробьются в рыбные места. И снова сонно и громадно, Катилось солнце кое-как. И кони снег хватали жадно, Сухой и грубый, как наждак. Поземки пасмурное пенье Цеплялось за душу, знобя. Я проклял бы свое рожденье, Когда б работал для себя. 1964–1976

Память

Я засыпал на хвое колкой, Пока костер недолго чах. Мороз тяжелою двустволкой Натужно бухал в кедрачах. А после дымными хвостами Нас встретил домик на пути. В нем пахло сеном, хомутами, Печеной брюквою – в кути. Те захолустные, пустые Места, где вывелся народ, Обжили – с виду Львы Толстые – Чалдоны с кипенью бород. Там на постой пускали редко, Но, поджидая новостей, Тесней сдвигали табуретки И хмуро слушали гостей. Теперь бы вспомнить всю до точки Простую быль о давних днях, И поцелуй хозяйской дочки В ночных бревенчатых сенях. И как она шептала жадно, Как душу, косу теребя: «Возьми с собою, ненаглядный, Как буду я любить тебя!» Но утром как-то торопливо, Едва забрезжила заря, Мы запрягли коней ретивых, За хлеб и соль благодаря. И бородач, кивнувший еле, Наверно, слово не найдя, Присвистнул. Розвальни запели, Легко полозьями скользя. Я снова спал на хвое колкой, Где стужа жалит в сотни жал. «Возьми с собою!» – долго-долго Ту встречу ветер остужал. И каждый день до злого пота На восемнадцатом году Ломил я грубую работу С рыбацким неводом на льду. Но неотступно – там, у тына, Как беспощадный приговор, Ее глаза смотрели в спину: Знобят и жалят до сих пор. 1976

* * *

Парк ишимский. Тополя. Крик грачей, за гнезда драка, Да штудируют Золя Третьекурсницы с литфака. Да торчит, – пора на слом, – Пьедестал в аллее жаркой: Физкультурница с копьем Стережет устои парка. Но сидит со мной одна – Сарафанчик из сатина. – Я люблю тебя, Ирина! Дрогнул томик... Тишина. Буду думать о Золя, О любви. Присяду ближе. Как там любится в Париже? Парк ишимский, тополя... 1976

* * *

Звезды падают в синюю мглу, За деревнею, в ближнем околке. На вечернем покосном лугу Не устали кричать перепелки. Вот маячат большие стога. Реактивный проходит со свистом. И на месяце старом рога Так же ярки в дымке серебристом. И паромщик поет на корме, Над водой свесив ноги босые. И сдается, что двое во тьме Нежно шепчут слова дорогие. 1976

* * *

И вот вхожу в знакомую страну – Цветов и трав, и пашни незабытой. И коршун держит в лапах тишину, Кружа своей разбойною орбитой. И злой комарик с криком «Помоги!» Напрасно бьется в лапах паутины. И по тропинкам ползают жуки Как тяжело груженные машины. Я слышу вновь крестьянский зов земли! Она парит к полуденному зною. Над ней, как пули, носятся шмели, В нектар цветов ныряя головою. А там, где с пашней слился окоем, Найду друзей по тракторному гулу. Былинной Русью пахнет чернозем. И вновь в себе я чувствую Микулу! 1976

Баллада о доме

Он в ночи полыхнул вдобавок, Прибежали – с полатей, с лавок, Кто ведром, кто багром звеня. Но куда там – стена огня! Подступись тут! Рвались патроны, Сам собой бил свинец каленый – Из охотницкой кладовой – Дробью крупною, нолевой. Утром в печке, торчащей знобко, Уцелевшей, горшок с похлебкой Порывался – в который раз! – Сдетонировать, как фугас. Мы вздыхали на головешки, Из последнего – чашки, ложки – Погорельцу несли: возьми! Так всегда было меж людьми. При фашистах иль печенегах, Кем бы он, погорелец, не был, Не бросали в беде. Потом Возводили и новый дом. Под раскатом любого грома Русским людям нельзя без дома. Чтоб всегда в стороне родной – Крыша, ставни и дым печной! Вот и встал он – былого краше! На пригорке, в селенье нашем, Недалеко от большака, Как задумали – на века. 1976

Прием пушнины

Принимает пушнину приемщик и спец – Дым махорочный стелется низко, – Он сидит на полу, как восточный купец, Назначает он цены без риска. Он хозяин участка и, не торопясь, Принимает за штукою штуку: Слева лисьего меха гора поднялась, А соболья – по правую руку. А на струганых лавках, степенность храня, В полушубках тугих, как кольчуги, Восседает сибирская наша родня – Все охотники здешней округи. Будет к вечеру дом наш ходить ходуном, Будет сплясано за ночь немало! Вот меня отряжают за красным вином: Загудят мужики небывало! А приемщик хитро намекает на жен: Что, мол, скажут? Заявятся скопом! Но охотники тут же идут на рожон, Рукавицами хлопая об пол. И сдается приемщик, он к стенке прижат. Он расчет совершает по кругу: Четвертные и сотни – все справа лежат. Ну а трешки – по левую руку. Будет к вечеру дом наш ходить ходуном. Будут стены качаться от пляски! А окрестные зайцы за снежным бугром – В первый раз ночевать без опаски. 1976

Железная нить

К экзотике столь знаменитой, Конечно, душа не глуха: К хорею, к лягушке расшитой, К тынзяну в руках пастуха. Сполохи, сполохи, сполохи! Но вдруг упирается взгляд В деталь современной эпохи, В соседство моторов и нарт. Я слышу, как воют долота, – Глубинный штурмуется пласт. В разорванной хляби болотной Гудит геометрия трасс! Сдалась под напором металла Полярных земель тишина. В старинный орнамент Ямала Железная нить вплетена. 1976