Стигма

Затем под трепетное мерцание моей души он надел ее на макушку елки.

Андрас не знал, что его жест значил для меня. Сколько любви заключал в себе этот миг, сколько надежд, сколько волнений… Все мое детство сосредоточилось в этом моменте, в этом деянии нежности, разделенном с мамой. И когда он, как и я много раз, совершил эту маленькую коронацию, воздух наполнился той же невыразимой магией.

Олли тихонько вскрикнула и радостно захлопала в ладоши. Девочка излучала такую чистую, искреннюю радость, что, когда она прижалась к Андрасу, эта эмоция, казалось, передалась и ему. Пальчики сестры схватили прядь его волос, нежный голосок разбавил молчание между нами – и Андрас неожиданно… улыбнулся.

Белые зубы сверкнули между губами, являя мне мучительно прекрасную улыбку.

«Сияющая звезда всегда напоминает нам о том, что мы дома».

Голубые радужки глаз Андраса наполнились теплом, как будто из душевной трещины просочился свет. Меня потрясла эта сцена: он прижимает к себе маленькое тельце сестры, а его улыбка, такая пронзительно прекрасная, кажется настоящим чудом. Моя недоверчивая, печальная душа трепетала от возникшего впервые в жизни ощущения, что этот человек только что покорил меня, даже не прикоснувшись. С нежностью, которую я никогда не сумела бы отвергнуть, он проник в прорехи моей брони, не оставив мне шансов на спасение. И я больше не знала, как его ненавидеть, потому что в нем слишком много человечности, слишком много света, чтобы он был тем чудовищем, которым я его считала.

Злость – это не врожденное, а приобретенное чувство. Я знала это, потому что тоже была животным, избитым невзгодами, и, кроме злости, во мне не осталось ничего другого, что могло бы отразить удары жизни. И хотя Андрас изо всех сил старался сохранять внешнюю суровость, я знала, что не благодаря ей его глаза так сияли, а губы так улыбались.

Мне хотелось узнать больше о его прошлом, об измученной душе, которую я углядела в глазах-лезвиях, рассекающих ночь. Я хотела познакомиться с парнем, который затмил все мои противоречия звездами, который вырос в мире коварных монстров, а вечером возвращался домой к маленькой девочке с луной на медальоне.

Хотелось бы и мне обладать способностью Олли вызывать у него такую улыбку, рождать в нем желание защищать. Мне хотелось остаться здесь, рядом с ним, затеряться где-нибудь, как тот свет, который он настойчиво пытался скрыть от мира…

Андрас заметил, что я на него смотрю. Увидел мое лицо в тусклом свете мигающих огней. Щеки горели и наверняка покрылись румянцем. Я пыталась скрыть смущение, прикусив губу.

Когда он понял, что я все это время смотрела на него, волшебство сразу рассеялось. Улыбка сошла с его губ, и не без горечи я отметила про себя, что его лицо застыло, став еще более замкнутым, напряженным и непроницаемым, чем прежде. Он крепко стиснул челюсти и подвигал ими. Этот жест мне еще предстояло научиться понимать.

– Ты не обязана была за ней присматривать, – ровным тоном сказал он.

Что в его устах, возможно, означало «спасибо».

– Она была… умницей.

Олли засыпала у Андраса на руках, ее маленькая ручка все еще крепко держала его за волосы, а веки трепетали все медленнее с нежностью ребенка, сопротивляющегося сну.

– Я могу… – Я неловко замялась, опустив взгляд и выискивая нужные фразы в закипающей мешанине невысказанных слов, поэтому голос звучал тоньше. – Могу снова с ней посидеть, если будет нужно.

Ответом было долгое молчание. Не знаю, почему я это сказала. Охваченная смущением и странным чувством отверженности, я украдкой бросила на Андраса взгляд. Что-то в его глазах вновь устанавливало между нами дистанцию. На мгновение мне показалось, что какая-то злая часть его существа пытается меня оттолкнуть, прогнать, отвергнуть каждой своей клеточкой, как угрозу. Неприязнь будто бы изливалась из самого его нутра агрессивной энергией, которая причиняла боль и царапала меня, пытаясь прогнать прочь.

– И завтра тоже?

Я в недоумении уставилась на Андраса. Он ждал ответа, не глядя на меня, и я кивнула, сбитая с толку противоречивыми сигналами, которые посылало мне его тело. Понятно, что Кармен в отъезде и ему больше не к кому обратиться, но эта просьба все равно меня удивила. В Рождество он поедет куда-то, куда не может взять с собой Олли? И почему он, казалось, почти надеялся, что я откажусь, все отмотаю обратно и снова начну кричать, что он вызывает у меня отвращение, как никто другой на земле?

Я была уже готова раскрыть рот. Уже собиралась сказать, чтобы он не обращал на мои слова внимания, но Андрас меня опередил:

– Договорились.

Через четверть часа в квартире воцарилась тишина.

Колонки, к которым я самовольно подключила свой телефон, молчали, и больше не звучали нелепые песенки, отражавшиеся от стен.

Андрас пошел укладывать Олли спать и долго не возвращался. Отдаленный шум душа подсказывал почему.

Я не знала, что делать. Следовало бы, конечно, вернуться к себе, но я поставила елку посреди его гостиной, поэтому исчезнуть, не сказав ни слова, после того как я наполнила его дом украшениями и идиотской музыкой, казалось не очень вежливым поступком.

Если только своим долгим отсутствием он не хотел сказать, что мне пора убираться восвояси. В конце концов, я выполнила свою задачу, и в моем присутствии больше не было необходимости.

Вздохнув, я провела ладонями по теплой коже рук. Мой свитер все еще лежал на стуле, рядом на полу валялись туфли. Благодаря включенному отоплению квартиру наполнило приятное тепло. Я смотрела на сверкающую елку, и горько-сладкое ощущение ласкало грудь.

Маме она понравилась бы. Она любила хвойный аромат, исходивший от ветвей, ей казалось, будто она гуляет по звездному лесу. Мама опять сказала бы, что я не умею вешать гирлянды, они висят на ветках скученно, напоминая бонбоньерки, да и крошечная роза ветров точно ее рассмешила бы.

В «Карлион-центре» в Рождество каждый пациент мог провести несколько часов в компании близких. Часы посещения продлевали, и гостевая парковка была бесплатной. Пациентам не разрешалось уходить на праздники домой, поскольку это могло повредить лечению, однако встречи с родными и друзьями поощрялись. Покинуть центр, не завершив программу, означало подвергнуть себя ненужному риску из-за стресса, ложного чувства свободы, доступных соблазнов и, как следствие, ослабления силы воли, которая еще была неустойчива. Все это могло привести к самому худшему – к веществу. Только безопасная среда уберегала от подобных неприятностей. Родственникам разрешалось приносить подарки по согласованию с персоналом.

Мне хотелось там быть. Мне хотелось увидеть маму в рождественский день. Но мне было запрещено приходить: не медсестрами, не доктором Парсоном – мамой.

Она не захотела меня увидеть.

Когда мне об этом сказали, я онемела, а сердце сжали ледяные тиски. Она никогда не отказывала мне в близости. Никогда, даже когда продала душу призраку и приятное забытье стало единственной целью в ее жизни.

Я спросила, сделала ли я что-то не так, уточнила, назвала ли она хотя бы причину. Персонал ничего не смог объяснить, сказали только, что пока моя мать предпочитает со мной не общаться.