Стигма

Охваченная отчаянием, я думала о том, чем она занимала себя в эти дни. Хорошо ли себя чувствовала, много ли спала и достаточно ли ела, скучала ли по мне так же, как я скучала по ней в это первое Рождество, которое мы проводили порознь?..

Звук шагов прервал мои мысли. Я обернулась к Андрасу с потухшим взглядом, когда он возник на пороге гостиной. Ощущения притупились, я определенно не была готова к тому, каким его увижу.

Андрас повертел шеей и поморщился как будто от боли. Гигант, он завладел пространством. Его волосы были мокрыми, а тело по меньшей мере на километр вокруг источало головокружительный аромат.

Но суть не в этом. К такому Андрасу я с трудом, но уже начинала привыкать. Нет, дело в том, что он был полуобнаженным.

В пижамных штанах цвета полуночи, сливающихся с полумраком, освещаемый лишь гирляндами, он вошел в гостиную, продолжая вытирать волосы черным полотенцем. Мощная мускулатура груди создавала впечатление энергичной, текучей и упругой массы, рельефные мышцы живота скользили под гладкой кожей.

Я видела его таким лишь однажды и, столкнувшись с его колоссальной наглостью, почему-то почувствовала себя почти… оскорбленной. В каком-то смысле испугалась.

Казалось, Андрас требовал от своего тела максимальной отдачи. Каждый нерв, каждая приводящая мышца, каждая жила его статного тела, казалось, были созданы для того, чтобы отвечать требованиям, которые мог предъявить к ним только такой безжалостный человек, как он. Руки должны были двигаться синхронно с острыми глазами, а ноги – не отставать. Казалось, его цель – утвердиться в мире, свободно разгуливать по нему с нахальной улыбкой разбойника. Ни один здравомыслящий человек не решился бы нажить себе врага в лице такого бандита, как Андрас.

Я следила за ним глазами, пока он шел через гостиную к креслу, где лежала его куртка. Мои внутренности расплавились, как патока, когда я заметила, как с мокрых прядей по его плечам и груди стекают капли.

Из кармана куртки он вытащил пачку «Маверик».

Пока он пересчитывал большим пальцем оставшиеся сигареты и открывал рот, чтобы что-то сказать, я заметила одну деталь, которая привлекла мое внимание.

– Насчет завтра…

– Что это такое?

Я замерла на месте. В мерцающем свете елочных огоньков что-то проступило на его коже, чуть ниже линии плеч. Оно излучало слабое свечение, переливающееся лазурным цветом, таким же чистым, как его глаза. Казалось, оно… появлялось и исчезало. Это свечение как будто избегало света и оживало только в темных пространствах.

Повинуясь интуиции, я наклонилась и вынула шнур гирлянды из розетки. Теперь темноту гостиной освещали лишь черные лампочки на окне. В приглушенном сине-фиолетовом свете переплетение почти невидимых линий на его коже засияло ярче. Нити лунного света расходились двумя тонкими, зеркальными дугами, следуя изгибу ключиц до дельтовидных мышц. Два веера из заостренных перьев проходили по верхней части груди и сходились в центре над торсом.

Бывают моменты, которые оставляют в памяти не просто след, а знак, который как будто становится знаком судьбы. Они застревают в тебе с фатальной неизбежностью, поэтому я ничего не могла делать, кроме как стоять и смотреть, как эта сияющая белизна проступала на его теле. Казалось, мне открылось то невидимое, что всегда было там, на его коже, как что-то предопределенное.

Андрас сунул сигареты обратно в карман, его движения были спокойными и безразличными.

– Это черная татуировка.

Я, должно быть, выглядела растерянной.

– Ч-ч-черная татуировка?

– Она видна только при определенном освещении. – Его взгляд метнулся к причудливым огонькам, которые друг Джеймса рекомендовал мне купить как нечто уникальное. Я повесила их на окно, потому что не знала, куда еще их пристроить. Интересно, понимал ли тот чудак, что я собиралась украшать гирляндами квартиру, а не андеграундный клуб конца 1990-х.

– Такие татуировки делают неоновыми чернилами, которые реагируют на ультрафиолетовые лучи. При дневном свете они практически невидимы.

У него на груди была еще какая-то надпись, слишком мелкая, чтобы я могла ее прочитать. Прямо в центре, над местом соединения вееров несколько слов образовывали предложение в форме опрокинутого полумесяца.

Я смотрела на этот образ, как будто он не был реальным, не был воплощением всех моих мыслей о нем. В Андрасе таилась какая-то тайна, которую я еще не понимала, тайна, чьи нити сплетались в непостижимый узор.

Он нанес татуировку, видимую только в сумерках…

– Каждый носит свою шкуру, – тихо сказал он, словно угадав суть моих вопросов. – Но именно то, что никому не видно, на самом деле нас и определяет.

– И эта татуировка, она что-то о тебе говорит?

Андрас тряхнул волосами, и уголок его рта приподнялся. Улыбка была такой недоброй и насмешливой, что у меня сердце ушло в пятки. Наверное, мой вопрос вызвал у него ироничную реакцию.

– Эта татуировка – дань уважения прошлому, которое я в себе несу.

Я надеялась, что на этот раз он расскажет нечто, что позволит мне встать на цыпочки у края его глаз и заглянуть в синеву пропастей. Зачем – не знала. Но когда ты встречаешь человека и он видит самые мрачные стороны твоей натуры, в тебе возникает чувство сопричастности, которое пускает в душе корни, порождает странные желания, например потребность отдаться на волю его штормам, пока они не накроют вас обоих.

И, возможно, Андрас это понял.

Возможно, он прочитал это в моем робко выжидающем взгляде и в тишине, которую я навязывала ему как необходимое условие для откровенности.

Он стоял и смотрел в мои темные глаза, затем отвел взгляд. Когда следующие слова сорвались с его губ, я поняла, что именно их и ждала все это время.

– Имя Андрас, – пробормотал он, произнося звуки имени так, словно оно было ему чужим, – имеет очень древнее происхождение. В католической религии так звали одного из падших ангелов.

«У каждого из нас есть свой ангел», – сказала мне однажды мама. Хранитель, который защищает и старается присматривать за мной, как я присматривала за ней.

Но Андрас – ангел, который поднял мятеж против Бога.

Ангел, который покусился на слишком многое.

Ангел, у которого вырвали крылья и который пытался их вернуть земными методами, черными и грязными, не знающими нежности. В свободном падении, со всей яростью отвергнутой души, обреченной хранить память о потерянном рае.

Этим именем не называют ребенка, когда он, благословленный жизнью, впервые открывает глаза. Однако этот ангел имени не скрывал. Нет, он облачился в него, носил как плащ, как терновый венец. И, слыша это имя, которое было высечено на нем, словно прекрасное оскорбление, любой мог бы подумать, что если бы существовал предел презрению мира, то он лежал бы у него под кожей. Он оставил бы его на виду, а взоры остальных обратились бы в другую сторону, чтобы не видеть того, что он не боялся нести на себе.