Стигма

– Ола!.. – пробормотала она, невнятно произнося звук «л», который она пока не могла выговорить.

Я огляделась, словно загнанная добыча, и она села.

– Нет-нет-нет… – Я протестующе помахала руками. – Не вставай, ложись обратно. Спи!

Она протянула ко мне маленькие ручки, а затем попыталась встать на ножки, чтобы выбраться наружу.

Я запаниковала.

– Ложись! Ложись… на матрасик! – приказала я, подходя к кроватке.

Ее лепет стал более настойчивым, она протянула ко мне раскрытые руки, прося ее выпустить.

– Учки… учки…

Эти жесты требовали контакта, милые глаза, еще влажные от сна, смотрели на меня так, словно не было ничего более естественного и более важного на свете, чем ее желание оказаться у меня на руках. Я нервно потерла подбородок.

– Ладно-ладно, уговорила. Только веди себя хорошо!

Я пожалела об этих словах сразу, как только их произнесла. Олли выжидающе смотрела на меня, растопырив пальчики, а я с опозданием подумала о том, что можно было бы попробовать отвлечь ее этой чертовой музыкальной книжкой и сбежать в гостиную. Может, она не заметила бы…

Наконец я глубоко вздохнула, набралась смелости и неуверенно просунула руки ей под мышки. Олли оказалась довольно тяжеленькой… Убедившись, что держу ее крепко, я подняла ее, как кошку, и опустила на пол. Олли взвизгнула от восторга. Вместо того чтобы согнуть ноги и сесть, она осталась стоять, ухватившись маленькими ручками за рукава моего свитера. Рискуя получить сердечный приступ, я снова подняла ее и, удерживая на вытянутых руках, как горячую картофелину, быстро опустила в манеж, прямо в кучу игрушек.

От напряжения дыхание сбилось.

– Вот так…

Сердце колотилось в груди, на лбу выступила холодная испарина.

Вся эта ситуация меня сильно напрягала.

– М-м-м… – жалобно протянула Олли и шлепнулась на попу.

Эта сетчатая штука определенно была слишком мала для нее, ведь она уже умела ходить.

– Только чур никаких жалоб, – пробормотала я, кое-как возвращая себе самообладание. – А теперь… играй! – как можно более веселым голосом сказала я, ободряюще махнув рукой, но Олли просительно смотрела на меня, свесив ручки с борта, словно арестантка.

Маленькая хитрюга!

Она ждала, что я снова ее возьму, посажу к себе на колени и признаюсь в любви нежным голоском, а когда она поняла, что я не собираюсь ничего этого делать, то взвизгнула и надула губки.

Чудесно…

– Посмотри, какая миленькая, – сказала я, надавив пальцем на плюшевую божью коровку. Ее носик засветился красным, а из пушистого живота вырвалась веселая примитивная песенка. Насупленная Олли недоверчиво посмотрела на игрушку.

– Хочешь… печенье?

Боже, она ведь не собака, а маленькая девочка, которая, возможно, просто хотела внимания, хотела, чтобы я держала ее на руках или отпустила свободно ходить по дому. Хотела всего того, что я не знала, как ей дать.

– Не… – недовольно протянула она. – Не, не, не…

Олли проглотила всхлип, когда я сунула ей в рот соску, висевшую у нее на шее. Смущенное выражение на лице у девочки быстро сменилось хмурым, когда она поняла, что я только что заткнула ей рот, и, прежде чем выплюнуть соску, она посмотрела на меня с неудовольствием и стала похожа на своего брата.

– Зря я взялась за это дело…

Я потерла лоб, сдерживая жест раздражения. Совершенно ясно, что няня из меня никакая. Какого черта я согласилась на эту авантюру? Я села на пол, прислонившись плечом к манежу, а Олли молча наблюдала за мной, пока я подтягивала колени к груди и обнимала их руками.

– Это все твой брат! – выпалила я, подхваченная потоком сознания, которое упрямо искало виноватого в этой ситуации. – Он… он невыносим. Самый настоящий псих. Придурок, каких мало. В нем мало… человеческого, если ты понимаешь, что я имею в виду. И он сводит меня с ума. Клянусь, у меня от него голова идет кругом. И еще он всегда смеется, когда совсем не смешно. Боже, как же я ненавижу эту его ухмылочку. – Я уперлась лбом в колени, не в силах подавить приступ гнева. – Он как будто видит тебя насквозь, видит твою ярость, твой страх или твое отвращение, и это его забавляет. Ему нравится вызывать в людях презрение к себе. Я свидетель. Благодаря этому он, наверное, чувствует себя сильным, даже непобедимым. – Я стукнулась лбом о коленные чашечки, пряча лицо, свое разочарование, стиснутые зубы – все. – А потом он ни с того ни с сего помогает тебе, и ты даже не смеешь сказать за это спасибо, потому что достаточно одного его взгляда, чтобы дать тебе, идиотке, понять, что ему такое даже в голову не пришло бы. Он смотрит на тебя так, что ты чувствуешь себя маленькой девочкой, рассерженной и хрупкой. Он заставляет тебя испытывать… потребность в защите. Ты хочешь знать, что он думает, что он чувствует, потому что он всегда говорит жуткие, неправильные вещи, и делает это намеренно, чтобы казаться мерзавцем, делает это намеренно, чтобы проникнуть туда, куда другим путь закрыт. И он знает, что он тот парень, который сводит тебя с ума, он знает, что он такой же пугающий и непредсказуемый, как пластиковая взрывчатка. Но ему все равно. Он хочет быть именно таким. Единственным, о ком ты никогда не забываешь…

Мой голос, полный чувства, назвать которое вслух было страшно, перешел в отчаянный шепот. Я чувствовала, как вкус этого чувства проникает мне в горло, напитываясь ощущениями, разочарованием и надеждами, а потом растекается по моему сердцу медом. Мне никогда не хватило бы смелости дать ему голос, потому что в словах была беспощадность, которую я сдерживала в себе, даже когда смотрела в бессмысленные, остекленевшие мамины глаза. Но осязать его на кончике языка, ощущать его на нёбе и узнавать его, возможно, еще хуже, чем называть его по имени.

В следующий момент что-то теплое коснулось моей шеи. Маленькая рука. Олли при любой возможности тянулась ко мне, прикасалась и прижималась, как будто хотела убедиться, что я настоящая.

Она смотрела на меня, слегка наклонив голову, возможно спрашивая себя, все ли со мной в порядке. Наверное, я удивила ее, когда согнулась в три погибели и извергла из себя поток гневных слов.

Глядя на нее, мне захотелось спросить, где ее мама и папа. Что случилось с их семьей? Почему они остались одни и почему в глазах ее брата я всегда видела надлом, потерю, трещину? Временами эта прорезь света становилась безжалостным острым лезвием, которое он пускал в ход. Сквозь прорехи я смутно угадывала сумрачное, измученное, умирающее существо. Тень неизбывной боли.

– Я знаю, что ты любишь Рождество.

Олли меня не понимала, но я все равно, смотря ей в глаза, шепотом добавила:

– Я тоже.

Мне стало грустно от мысли, что она проведет этот день в доме без огоньков, украшений и теплых улыбок.

«Невозможно почувствовать то, что тебе никто не дал возможности почувствовать», – сказал Андрас. И я подумала, что чудеса могут случаться даже в самых маленьких уголках Земли. В самых тесных и мрачных, где о чудесах знают лишь понаслышке. Просто нужно дать им возможность нас найти. Нужно только… их впустить.

Когда щелкнул дверной замок, город за окном уже сиял во тьме.

Этот скрежещущий звук пронзил мой позвоночник. Ключ повернулся, и ручка скользнула вниз за секунду до того, как я обернулась.

Изящество никогда не было моей сильной стороной. Как и ожидалось, я в который раз за этот вечер споткнулась о дурацкий клубок электрических проводов, и, прежде чем дверь успела открыться, комната погрузилась в темноту. Рядом со мной раздался детский визг.

Внезапное смятение охватило нас с Олли, когда стало темно и все свелось к силуэту, вырисовавшемуся в дверном проеме на фоне света в коридоре. Присев на корточки, я наблюдала, как огромная фигура медленно переступает через порог: крепкие плечи, волосы подсвечены, как кровавый нимб.