Стихотворения и поэмы

Разрозненность сиротская моя Воспрянет вдруг, в зарю соединяясь. И может быть, я всё ж вернусь, как аист, На милый зов родимого жилья. Земля моя, всегда меня хранит Твоя любовь. И все-таки — ответствуй: Кто выручит меня из мглы отвесной И отсветы души соединит? 1944 У Азовского моря

73. Смерть Лешкашели. Перевод Б. Пастернака

Смертельно раненный, без сил, приплыл с той стороны Баксана. Он многим жизнь укоротил из неприятельского стана. И вот, защитник и боец, в дыму пылающей долины встречал он в муках свой конец, подкошенный осколком мины. Он простонал: «В глазах круги, — как бы ища во мне опоры, — я умираю. Помоги!» — и в высоте увидел горы. Как лучезарны небеса за поясами снеговыми! Их выступы как паруса, и Грузия моя за ними! «Смочи мне лоб!» — шепнул он вдруг и задышал всё учащенней, но испустил внезапно дух, пока я воду нес в ладони. Я стал, не в силах отойти от места роковой развязки, с водой ненужною в горсти, с живой водой из детской сказки. Я думал: «Уходи, вода, назад в подпочвенную жилу. Мы с ним из одного гнезда, нас буря с домом разлучила. Мы на краю родной земли в одном окопе с ним сидели и выход к югу стерегли по эту сторону ущелья. И этот смертный оборот — лишь кажущаяся утрата. Я в живости своих забот нашел нечаянного брата». Был снег нагорный ярко-бел, и небо сине за горою, и куст смородины горел свечою в головах героя. 1942

74. Сон. Перевод А. Межирова

В Черкессии, в черкесской стороне лежу в огне от незакрытой раны. Мои виденья медленны и странны, река в ущелье плачет обо мне. И причитает надо мной гора, и всё лютей, на самом солнцепеке, глубоко провалившиеся щеки пылают, как дубовая кора. Над раной пар восходит тяжело, на ниве сохнет колос переспелый, Черкессии суровые пределы туманной пеленой обволокло. Обыскивая долы и луга, жена страдает в нестерпимом зное, и в низком небе облачко лепное похоже на орнамент очага. И солонее материнских слез точащиеся капли жгучей крови, и не шумит листвою в изголовье платан тенистый, под которым рос. В теснине раскаляется гранит, из горловины пышет, как из домны. И на моей руке орел огромный, как на суку надломленном, сидит. Он рану не когтит и не клюет, он восседает на руке державно и крыльями помахивает плавно, как будто собирается в полет. И от движенья крыльев надо мной редеет зной и ширится прохлада, а ране только этого и надо — и облачко мне кажется женой. Оно от человеческих забот слезами истекает над долиной, но я заботой окружен орлиной, — орел мне пищу в клюве подает. Одним крылом он песню заслонил, другим крылом высушивает рану, и верю я, что исцелюсь и встану, — и устремлюсь в дорогу, полон сил. И вот уже дорога та видна, над нею крылья распростерла птица, Тяжелый сон в Черкессии мне снится. Светает. Продолжается война. 1943

75. Мы в море заплыли. Перевод С. Куняева

Опасною ночью мы в море ушли, Блестящее небо светилось во взорах. Но что же мне делать вдали от земли — Тобою дышать или думать о звездах? О, как бы ты вздрогнула, вдруг увидав Наш катер, окутанный тьмой и волнами. Я воин, а ты виноградник, я прав, Оставив тебя далеко за горами. Но как ты решилась меня отпустить, Неужто не дрогнуло сердце от горя? Рискует, но всё же пытается плыть Наш катер-смельчак, обезумевший в море. Но с робостью, видимо, я не знаком, Рука не дрожит при крутых поворотах, Готов я вплотную схватиться с врагом На всех девяти безымянных дорогах. Пусть мина стоит на одной из дорог — Я на берег выброшен буду волною. Ты к берегу выйди на желтый песок И щедрые слезы пролей надо мною. Нет, я не исчезну, не кану на дно, Не рухну, как буйвол, мыча бессловесно, Лишь сердце останется рассечено И две половины тебе вернет бездна. Родимому краю одну подари, Согрей на груди половину другую. Пусть сердце мое неустанно горит, Тебя утешая в минуту такую! А катер без устали крутит винтом, В туманах скрываются волн караваны. Ты так далеко за высоким хребтом… Мечтать о тебе ли, смотреть ли в туманы? Не страшно по морю пустынному плыть. От близости пуль мое сердце не плачет. Упрямой волне меня в море не смыть, Любовь и надежда в тумане маячат. 1943