Стихотворения и поэмы

19. ТЕПЛУШКА

Стоит только зрачки закрыть — Образ деда всплывает древний Днем выходит он зверье душить По ночам — боится деревьев. Стоит только зрачки расширить, И в расширенных — образ внука, Над огнем, над машинной ширью, Он кнутом подымает руку. Между внуком и между дедом, Где-то между, не знаю где, Я в разбитой теплушке еду. Еду ночь. И еду день. Потому я и редок смехом, В том моя неизбывная мука, Что от деда далеко отъехал И навряд ли доеду до внука. Но становится теплушка доброй, Но в груди моей радость иная, Если деда звериный образ, Если внука железный образ Мне буденовка заслоняет. Но в захлебывающейся песне Задыхающихся колес Научился я в теплушке тесной Чувствовать свой высокий рост. Понимаю — в чем дело, Узнаю — куда я еду: Пролегло мое длинное тело Перешейком меж внуком и дедом. 1923

20. МОСКВА

Чтобы ночью не ночевать, Фонари зажигает столица… Я хотел бы светить, Москва, У твоих фонарей научиться. И над ямами впалых щек По ночам зажигая два глаза, Я хотел бы еще и еще Подчиняться твоим приказам. Но, пока ты готовишь приказ, Заостряя его приговором, Я боюсь, чтобы эта рука Не отвыкла щелкать затвором. Мой родной пулеметный стук Я услышать теперь не сумею, Если даже красноармеец Тоже тих на посту… Никакие громкие слова Эту тишь на гром не переменят… Ради КИМовцев твоих, Москва, Хоть бы маленькое выдумай сраженье. Ты меня, я знаю, любишь И, как сыну, мне указываешь путь. Хорошо бы нам с тобой к утру бы Новым выстрелом на запад полыхнуть. Хорошо бы нам с тобою Растянуть на всю Европу фронт. Знаю ведь, что в ожиданье боя Каждый домик твой в меня влюблен. Только спросишь: «Который час?» — И по улицам отдаленным Мне любезно с Кремля каланча Отвечает взволнованным звоном. И я верю: с вершин Кремля, Быть может завтра на рассвете, «Куда идти, в кого стрелять?» — Я спрошу, И каланча ответит. 1923

21. «Не один, не два раза бессонницей…»

Не один, не два раза бессонницей Догонял я будущность свою… Так еврей за поездом гонится, Увозящим всю его семью. Он бежит, а поезд быстрее Напрягает взмах колеса… Но утеха есть у еврея, Что семья его поскорее Обещала ему написать. Мне же, мне под колесный грохот От кого еще вести ждать, Провожающему эпохи Бесконечные поезда… Провожаю ее — и не вижу ее, Ни глаз ее, ни кудрей. Белая ли она, смуглая ли, или рыжая, Или только череп у ней? Я хотел бы тяжелой хваткой Положить ее на перо В темный час, когда украдкой Выбегает она на перрон. Выбегает и слепо ищет Наши руки и наш удар, Оттого, что знает: нищие Мы стихами в эти года. Мы стихаем, и мы не можем С громким словом связать язык, И не наш ли по бездорожьям Тонким стоном Замер крик? Было б радостно, было б любо Дни, как пленников, повести, Или так, чтоб зубами схватить, Или так, чтоб вышибло зубы. 1923

22. РАБОТНИЦЕ

1

На руках твоих улегся труд, И овал лица так тонок, Ты похожа на мою сестру, У которой есть ребенок. Поздним часом сумерки пасут Облаков задумчивое стадо, В щели улиц радость понесу И пойду с тобою рядом. Месяц сядет в голубом зрачке, Звезды синие вплетутся в косы… Завтра на тяжелом молотке Загремит, заплачет осень. А пока под серое окно Приходи синеть, сентябрьский вечер. Ты похож на мой станок, У которого согнулись плечи.

2

Когда смелее и уверенней Разнесся площадями гул, Твой облик тихий и вечерний Заночевал в моем мозгу. И в час, когда лихие звоны Перекликались на борьбу, Я видел красные знамена И пару ямочек на лбу. Твоя коса, как сноп гречихи, И спелые изгибы плеч, И вечер пал большой и тихий, Как в праздник доменная печь. Я помню: колыхнулись песни И строчки поплыли звеня, И месяц глянул в поднебесьи На труп скучающего дня.

3

Зорька ль вспыхнула над домом Или милка у станка поет… Это голос твой знакомый Ручейком весенним капает, День, шатаясь, в небе тянется, Захмелел весенний пьяница. Ранним утречком напевы чьи Принесла из Комсомола ты… Два котла, как груди девичьи, Белым соком льют на молоты… Ох, и дразнят, окаянные, От лучей весенних пьяный я. Утром месяц плавал в инее, Опрокинул к низу день его… Показалось небо синее Твоей кофточкой сиреневой, Синих птиц увидел тоже я, На глаза твои похожие. Помнишь, к смене утром ранним, Шел я, думами волнуемый, Рядом ты… Звала в тумане, Угощала поцелуями, А с окраины по-прежнему Звал и звал гудок рассерженный. Грудь твою нащупал рядом Я руками неуклюжими, Ты меня суровым взглядом Навсегда обезоружила. С той поры гляжу за топками На тебя глазами робкими. Белый пар и печка красная Нас связали крепкой клятвою, За работою напрасно я Переплыть хотел глаза твои, Даже солнце алой птицею Утонуло за ресницами. И когда с работ обратно я Шел, как с праздника веселого Кто-то кинул шаль закатную На твою хмельную голову. День, шатаясь, брел устало По рабочему кварталу. 1923

23. УТРОМ

Ранним утром счастливые вести Мне газеты опять принесли — И о том, что волненья в Триесте И о том, что здоров Ильич. На окне моем изморозь вяжет Сноп непахнущих зимних цветов, Мне сегодня о многом расскажут Корпуса онемевших шрифтов. Льют столбцы оживленные пренья, Непонятные для меня… С белой стенки наклонится Ленин И тихонько начнет объяснять. Декабря непонятным узором Расписались на мерзлом окне… Будут Ленина добрые взоры На холодном стекле леденеть. Вьюга снежно ворвется в сени Разузнать у замерзших шрифтов — И о том, что где-то волненья, И о том, что Ильич здоров. 1923

24. «Я в гражданской войне нередко…»

Я в гражданской войне нередко Был веселым и лихим бойцом, Но осталось у меня от предков Узкое и скорбное лицо. И повсюду за мною следом Мчит прошедшее, бьет крылом… Мой отец родился от деда, Деда прошлое родило. Детство мнится комнаткой душной, Свет молитвенный ждет зари… В этой комнатке Меня учили быть послушным И слишком громко не говорить. Но однажды, уйдя из дому, Я растаял в большой толпе, И марсельезу незнакомую Гортанный голос мой запел. И теперь: Ночью, сторожа мою поэму, Дом Советов недвижим и тих, И в полуночной, тревожной дреме Слышу: бродят в голове моей Прошлого неровные шаги. Сумрак серый к постели клонит, И рассказывает, и поет: Дед мой умер и похоронен, И отец мой скоро умрет. Сумрак дальше: — Древней сыростью Прошлому меня не обнять. Под знаменами сын мой вырастет, Если будет сын у меня, Если пуля не возьмет меня. И пока, темнотой окутан, Дом Советов глаза закрыл, Голоса далеких могил Вспомнил я на одну минуту И забуду через минуту. 1923

25. ПОД ВЕЧЕР

Девушка моего наречья, По-вечернему тиха и смугла, Приходила ко мне под вечер Быть любимой — и не могла. И глаза ее темные-темные Древней грустью цвели, цвели… Я ж люблю, чтобы лил в лицо мне Светлых глаз голубой прилив. Так всегда… После первой встречи По любимой затосковав, К девушке чужих наречий Тянутся мои слова. И лишь изредка, лишь случайно, Только в окна заглянет мгла, Выплывает старая тайна Из глубин голубых глаз. Мгла не мгла, а седой пергамент Разворачивается у век, И я чувствую: под ногами Уж не тот шевелится век. И мне кажется земля моложе, Сверху — небо, внизу — зима, И на снежном бездорожье Одинокая корчма. Дед мой мечется от стойки к пану И от пана к стойке назад, Пан на влажное дно стакана Уронил свирепеющий взгляд. И я вижу в любимом взгляде Женских глаз, голубей степей, Как встает их разбойник прадед И веселой забавы ради Рвет и щиплет дедовский пейс. Я гляжу… И не пляшет, не свищет злоба В затуманенной голове, Оттого ли, что, должно быть, Кровь меняется каждый век, Оттого ли, что жизнь моя отдана Дням беспамятства и борьбы, Мне, не имевшему родины, Родину легче забыть. И при первой случайной встрече Так легко мне совсем забыть, Так легко мне не полюбить Девушку моего наречья. 1923

26. С ИЗВОЗЧИКОМ

Лошаденка трясет головой И за улицей улицу мерит, А вверху над шумливой Москвой Разбежался трескучий аэро. Хорошо ему там, свежо, В небесах просторней и лучше… Скоро, Ваня, скоро, дружок, Ты засядешь воздушным кучером. Будешь править рысцой на закат Голубой, немощеной площади, Поплетутся вперед облака Вместо зада бегущей лошади. Триста верст за один конец Отмахает стальная лошадка, Ветерок, удалой сорванец, Примостится тайком на запятках. Выйдет конь пастись на лужок Рядом с звездами, вместе с тучами… Скоро, Ваня, скоро, дружок, Ты засядешь воздушным кучером. 1923

27. СОСНЫ

Пришел в сосновую Славуту — И с соснами наедине, И сосны жалуются мне И разговаривают будто. И говор их похож на стон, И стон похож на человечий… Вот обошли со всех сторон И жалобный разносят звон, Чтоб я их лес не изувечил. «Ах, слишком грубо, слишком часто По стволам топор поет, И, может, скоро, может, через год На челюсти пилы зубастой Сосновый сок оскомину набьет. И страшно мне, сосне одной, Когда сосновый посвист реже, Когда вот тут же нож стальной Мою товарку рядом режет. И хочется тогда в борьбе Перескакать свою вершину (Как и тебе, Когда тоска нахлынет)». И несется стон в сосновой чаще, И разносится в лесную глубь: «Приходи к нам, человек, почаще, Только не води с собой пилу!» Я слушал. Полдень был в огне, И медленно текли минуты, И сосны жаловались мне И разговаривали будто. И эта новая сосновая кручина Дала тревогой сердцу знать… За твою высокую вершину Я б хотел тебя помиловать, сосна! Но слыхала ль ты, как стоны тоже Паровоз по рельсам разносил? Он спешил, он был встревожен, И хрипел, и не хватало сил. Надрываясь, выворачивал суставы, Был так жалобен бессильный визг колес, И я видел — срочного состава Не возьмет голодный паровоз. Две сосны стояли на откосе, И топор по соснам застучал, Чтобы, сыт пахучим мясом сосен, Паровоз прошел по трупам шпал. И пока он не позвал меня трубой, Не заманивает криками колесными, Я люблю разговаривать сам с собой, А еще больше — с соснами. 1924