Стихотворения и поэмы

39. НА МОРЕ

Ночь надвинулась на прибой, Перемешанная с водой, Ветер, мокрый и черный весь, Погружается в эту смесь. Там, где издавна водяной Правил водами, бьет прибой. Я плыву теперь среди них — Умирающих водяных. Ветер с лодкой бегут вдвоем, Ветер лодку толкнул плечом, Он помчит ее напролом, Он завяжет ее узлом. Пристань издали стережет Мой уход и мой приход. Там под ветра тяжелый свист Ждет меня молодой марксист. Окатила его сполна Несознательная волна. Он — ученый со всех сторон — Повеленьем волны смущен. И кричит и кричит мне вслед: — Ты погиб, молодой поэт! — Дескать, пробил последний час Оторвавшемуся от масс! Трижды схваченная водой. Устремляется на прибой К небу в вечные времена Припечатанная луна. И, ломая последний звук, Мокрый ветер смолкает вдруг У моих напряженных рук. Море смотрит наверх, а там По расчищенным небесам Путешествует лунный диск Из Одессы в Новороссийск. Я оставил свое весло, Море тихо его взяло. В небе тающий лунный дым Притворяется голубым. Но готова отдать удар Отдыхающая вода, И под лодкой моей давно Шевелится морское дно. Там взволнованно проплыла Одинокая рыба-пила, И четырнадцать рыб за ней Оседлали морских коней. Я готов отразить ряды Нападенья любой воды, Но оставить я не могу Человека на берегу. У него и у меня Одинаковые имена, Мы взрывали с ним не одну Сухопутную тишину. Но когда до воды дошло, Я налег на свое весло, Он — противник морских простуд — Встал у берега на посту И кричит и кричит мне вслед: — Ты погиб, молодой поэт! — Дескать, пробил последний час Оторвавшемуся от масс. Тучи в небе идут подряд, Будто рота идет солдат, Молнией вооружена, Офицеру подчинена. Лодке маленькой напролом Встал восхода громадный дом. Весла в руки, глаза туда ж, В самый верхний его этаж. Плыть сегодня и завтра плыть, Горизонтами шевелить, — Там, у края чужой земли, Дышат старые корабли. Я попробую их догнать, И стрелять в них, и попадать. Надо опытным быть пловцом, И, что шутка здесь ни при чем, Подтверждает из года в год Биография этих вод. Ветер с лодкой вступил в борьбу, Я навстречу ему гребу, Чтоб волна уйти не смогла От преследования весла. 1925

40. НЭПМАН

Я стою у высоких дверей, Я слежу за работой твоей. Ты устал. На лице твоем пот, Словно капелька жира, течет. Стой! Ты рано, дружок, поднялся. Поработай еще полчаса! К четырем в предвечернюю мглу Магазин задремал на углу. В ресторане пятнадцать минут Ты блуждал по равнине Меню, — Там, в широкой ее полутьме, Протекает ручей Консоме, Там в пещере незримо живет Молчаливая тварь — Антрекот; Прислонившись к его голове, Тихо дремлет салат Оливье… Ты раздумывал долго. Потом Ты прицелился длинным рублем. Я стоял у дверей, недвижим, Я следил за обедом твоим. Этот счет за бифштекс и компот Записал я в походный блокнот, И швейцар, ливреей звеня, С подозреньем взглянул на меня. А потом, когда стало темно, Мери Пикфорд зажгла полотно. Ты сидел недвижимо — и вдруг Обернулся, скрывая испуг,— Ты услышал, как рядом с тобой Я дожевывал хлеб с ветчиной… Две кровати легли в полумгле, Два ликера стоят на столе, Пьяной женщины крашеный рот Твои мокрые губы зовет. Ты дрожащей рукою с нее Осторожно снимаешь белье. Я спокойно смотрел… Всё равно, Ты оплатишь мне счет за вино, И за женщину двадцать рублей Обозначено в книжке моей… Этот день, этот час недалек: Ты ответишь по счету, дружок!.. Два ликера стоят на столе, Две кровати легли в полумгле. Молчаливо проходит луна. Неподвижно стоит тишина. В ней — усталость ночных сторожей, В ней — бессонница наших ночей. 1925

41. ТОВАРИЩАМ

На Мишку прежнего стал непохож Светлов, И кто-то мне с упреком бросил, Что я сменил ваш гул многоголосый На древний сон старух и стариков. Фронты и тыл… Мы вместе до сих пор уж. Бредем в строю по выжженной траве. И неизвестно нам, что каждый человек Наполовину — вор, наполовину — сторож. Мы все стоим на пограничьях рас И стережем нашествие былого, Но захотелось мне, как в детстве, снова Разбить стекло и что-нибудь украсть. Затосковала грудь и снова захотела Вздохнуть разок прошедшим ветерком. И, чтоб никто не мог прокрасться в дом, Я голову свою повесил над замком И щель заткнул своим высоким телом. И пусть тоска еще сидит в груди. Она умолкнет, седенькая крошка: Пусть я ногою делаю подножки Другой ноге, идущей впереди, — Я подружу свои враждующие ноги И расскажу, кому бы ни пришлось, Что, если не сбиваться вкось, Будет трудно идти По прямой дороге. 1925

42. «Вон там, в скучающих полях…»

Вон там, в скучающих полях, Сошлась и не уйдет земля, И небо в черный час над городами Выбросило звездную рекламу, И только изредка вдали Завод огнями шевелит. Он должен, хмурый и угрюмый, Вести полей такую уйму, И жалуется мне обычно, Что тяжело, но что привычно; И впереди полей — его обоза — Дымит его труба, словно труба паровоза, И вспомнилось мне: бежит паровоз от погони И сорок вагонов гонит, И пусть бы их было не сорок, а сто, а более ста, Паровоз бы бежал, Паровоз бы спешил, Паровоз бы устал, но бежал. Так и ты, завод! Наяву и во сне Гонишь в дождь и в снег, Гонишь в ночь и в день Беспрестанный состав деревень. 1925

43. «Ночью, в полчаса второго…»

Ночью, в полчаса второго, Загудел над крышей провод, И я понял: отслужив года, Ожидают смерти провода. Кровь пошла не скоро и не грея, Нервы снова вызвали тоску: Если электричество стареет, Сколько в юности моей секунд? Сколько времени еще осталось Мне брести до станции Усталость? В строимый огромный дом Я боюсь явиться стариком. Я боюсь, что за пространством будней, На веселом празднике машин Под руку старуху подадут мне, Скажут: на тебе — пляши. И еще меня гнетет забота: Далеко не кончена работа. И еще берет меня тоска: Устает, работая, рука. Каждый день меня иному учит И никак не может научить… Тяжело мне, как навозной куче, Только кучей удобренья быть. И она бы иногда хотела Выпрямиться круглым телом, И под ласковым взглядом дня Хоть бы раз перестать вонять. Вся земля ей будто бы чужая, Близких нет, она — ко мне: Я сумею с нею наравне Стариться во славу урожая. 1925

44. КНИГА

Безмолвствует черный обхват переплета, Страницы тесней обнялись в корешке, И книга недвижна. Но книге охота Прильнуть к человеческой теплой руке. Небрежно рассказ недочитанный кинут, Хозяин ушел и повесил замок. Сегодня он отдал последний полтинник За краткую встречу с героем Зоро, Он сядет на лучший из третьего места, Ему одному предназначенный стул, Смотреть, как Зоро похищает невесту, В запретном саду раздирая листву. Двенадцать сержантов и десять капралов Его окружают, но маска бежит, И вот уж на лошади мчится по скалам, И в публику сыплется пыль от копыт. И вот на скале, где над пропастью выгиб, Бесстрашный Зоро повстречался с врагом… Ну, разве покажет убогая книга Такой полновесный удар кулаком? Безмолвствует черный обхват переплета, Страницы тесней обнялись в корешке, И книга недвижна. Но книге охота Прильнуть к человеческой теплой руке. 1925

45. ПРИЗРАК

Я был совершенно здоровым в тот день, И где бы тут призраку взяться? В двенадцать часов появляется тень Без признаков галлюцинаций. (Она не похожа на мертвецов, Являвшихся прежде поэтам, Ей френч голубой заменяет покров, И кепка на череп надета. Чернеющих впадин безжизненный взгляд Под блеском пенсне оживает. И таза не видно — пуговиц ряд Наглухо всё закрывает.) — Привет мой земному! — Здорово, мертвец! Мне странно твое посещенье. О, я ведь не Гамлет — мой старый отец Живет на моем иждивенье. Зачем ты явился? О тень, удались! Ведь я (что для призрака хуже?) По убеждениям — матерьялист И комсомолец к тому же. Знакомство вести с мертвецами давно Для нас подозрительный признак. Поэтам теперешним запрещено Иметь хоть малюсенький призрак. И если войдет посторонний ко мне И встретит нас — определенно Я медленно буду гореть на огне Уклонов, Уклонов, Уклонов… Мне голосом тихим мертвец отвечал С заметным загробным акцентом: — Мой друг! Я в твоем общежитье стучал В двери ко многим студентам. — Уйдите! — они мне кричали в ответ Дрожащими голосами. — Уйдите! Вон там проживает поэт, Ведущий дела с мертвецами. О друг мой земной, не гнушайся меня, Забудем о классовой розни. По вашей столице я шлялся два дня, Две ночи провел на морозе. Я вышел из гроба как следует быть: С косою и в покрывале (Такие экскурсии, может быть Ты вспомнишь, и прежде бывали). Но, только меня увидали в лесу В моем облачении древнем, Безжалостно отобрали косу И отослали в деревню. Я в город явился, и многих зевак Одежда моя удивляла. — Снимай покрывало, старый чудак! Кто носит теперь покрывала? Они выражали сочувствие мне И, чтоб облегчить мои муки, Мне выдали френч, подарили пенсне, Надели потертые брюки. Тяжел и неловок мой жизненный путь, Тем более, что не живой я. О друг мой живущий! Позволь отдохнуть Хотя б до рассвета с тобою. Он встал на колени, он плакал, он звал, Он принялся дико метаться… Я был беспощаден. Я призрак прогнал, Спасая свою репутацию. Теперь вспоминаю ночною порой О встрече такой необычной… Должно быть, на каменной мостовой Бедняга скончался вторично. <1926>

46. ЛЕГЕНДА ОБ АНГЛИЙСКИХ ШАХТЕРАХ

Если земля недовольна судьбою — Уголь трясется в ее груди. Слышишь, товарищ? — внизу, под тобою, Пересыпаясь, уголь гудит. Эту легенду о первом забое, Брат мой британский, ты выучишь скоро. Ночь, говорят, была голубою (Странная ночь для шахтера!). Горе вселилось под ветхие крыши, Плети свистели… И от испуга Древние звезды поднялись повыше, Древние люди запрятались в уголь. Тусклый фонарик в руке закачался В эту подземную ночь без рассвета… Брат мой! Ручаюсь: до этого часа Люди не знали черного цвета. С каждым ударом на добрую сажень Уголь отскакивал. Ну-ка, быстрее!.. Старческим шагом, покрытое сажей, Время сползало в глубь галереи. Хмуро молчал неприветливый уголь, Шли вагонетки, и рельсы сверкали… Где же ты, нежность? И люди подругу Сами себе из угля высекали. Лошадь слепая ребенка качала, Грустною нянькой уселось молчанье… Молодость! Где же твое начало? Где же, о старость, твое окончанье? Участь отца повторяется дважды, Черное племя рождалось, и снова — Стук вагонеток… Но, брат мой, однажды Люди внизу докопались до слова. И за молчанья разорванным кругом Шахта, как пламенем, криком объята: «Хватит! Довольно! Не правда ли, уголь?» Уголь ответил: «Вы правы, ребята!» Люди поднялись по узким проходам, Утро их встретило красным рассветом… Брат мой! Ручаюсь: до этого года Люди не знали красного цвета. <1926>

47. ЛИРИЧЕСКИЙ УПРАВДЕЛ

Мы об руку с лаской жестокость встречаем: Убийца спасает детей и животных, Палач улыбается дома за чаем И в жмурки с сынишкой играет охотно. И даже поэты беседуют прозой, Готовят зачеты, читают рассказы… Лишь вы в кабинете насупились грозно, Входящих улыбкой не встретив ни разу. За осенью — стужа, за веснами — лето, Проносятся праздники колоколами, Таинственной жизнью в тиши кабинетов Живут управляющие делами. Для лета есть зонтик, зимою — калоши, Надежная крыша — дожди не прольются… Ах, если б вы знали, как много хороших На складах поэзии есть резолюций! Ведь каждая буква из стихотворенья В любой резолюции сыщет подругу, Но там, где начертано ваше решенье, Там буквы рыдают, запрятавшись в угол… Суровый товарищ, прошу вас — засмейтесь! Я новую песню для вас пропою. Улыбка недремлющим красноармейцем Встает, охраняя поэму мою. Устало проходит эпический полдень, Лирический сумрак сгустился над нами. Вы слышите? Песнями сумрак заполнен, И конница снова звенит стременами. Ах, это, поверьте, не отблеск камина — Теплушечный дым над степями заплавал. Пред нами встает боевая равнина Огромною комнатой смерти и славы. Артиллерийская ночь наготове, Ждет, неприятеля подозревая… Атака! Я снова тобой арестован, Тебя вспоминая в теплушке трамвая. Суровый товарищ! Солнце заходит, Но наше еще не сияло как следует. Прошу вас: засмейтесь, как прежде бывало, У дымных костров за веселой беседою. На нас из потемок, даруя нам песни, Страна боевая с надеждой глядела… Страна боевая! Ты снова воскреснешь, Когда засмеются твои управделы. Ты снова воскреснешь, ты спросишь поэта: «Готова ли песня твоя боевая?» Я сразу ударю лирическим ветром, Над башнями смеха улыбку взвивая. <1926>

48. ЕСЕНИНУ

День сегодня был короткий, Тучи в сумерки уплыли, Солнце тихою походкой Подошло к своей могиле. Вот, неслышно вырастая Перед жадными глазами, Ночь большая, ночь густая Приближается к Рязани. Шевелится над осокой Месяц бледно-желтоватый, На крюке звезды высокой Он повесился когда-то. И, согнувшись в ожиданье Чьей-то помощи напрасной, От начала мирозданья До сих пор висит, несчастный… Далеко в пространствах поздних Этой ночью вспомнят снова Атлантические звезды Иностранца молодого. Ах, недаром, не напрасно Звездам сверху показалось, Что еще тогда ужасно Голова на нем качалась… Ночь пойдет обходом зорким, Всё окинет черным взглядом, Обернется над Нью-Йорком И заснет над Ленинградом. Город, шумно встретив отдых, Веселился в час прощальный… На пиру среди веселых Есть всегда один печальный. И когда родное тело Приняла земля сырая, Над пивной не потускнела Краска желто-голубая. Но родную душу эту Вспомнят нежными словами Там, где новые поэты Зашумели головами. 1926

49. ПЕСНЯ («Товарищи! Быстрее шаг!..»)

Товарищи! Быстрее шаг! Опасность за спиною: За нами матери спешат Разбросанной толпою. Они направились левей, Чтоб пересечь дорогу, Но только спины сыновей Они увидеть смогут. Когда же от погонь спастись Не сможет наша рота,— Тогда, товарищ, обернись И стань вполоборота. В такие дни таков закон: Со мной, товарищ, рядом Родную мать встречай штыком, Глуши ее прикладом. Нам баловаться сотни лет Любовью надоело. Пусть штык проложит новый след Сквозь маленькое тело… Бегут в раскрытое окно Слова веселой песни, И мать моя давным-давно Уснула в старом кресле. Как хорошо уснула ты!.. И я гляжу с волненьем На тихие твои черты, На ласковое выраженье. Прислушайся, услышишь вновь — Во мне звучит порою За равнодушием любовь, Как скрипка за стеною. А помнишь: много лет назад, Бывало, пред походом Я посылал тебе деньжат Почтовым переводом. И ты не бойся страшных слов: Сквозь дым и пламя песни Я пронести тебя готов На пальцах в этом кресле. И то, что в час вечеровой В кошмаре мне явилось, Я написал лишь для того, Чтоб песня получилась. 1926