Стихотворения и поэмы

134. ОХОТНИК

Уже открылись домики селенья, Людей обыкновенных уголки; Чирками голубого оперенья Над черепицей плавали дымки. Охотник шел, походом переполнен, В плечах шумел лесных ночей настой, У пояса, как пачки легких молний, Кипели перья птицы непростой. В нем горы и озера еще жили, Иной он слепок мира осязал, Из самых тонких жизни сухожилий Дни мастерства лесного он связал. Пускай умрет он также неизвестным, Счастливым лесом встанут жизни дни, О время, ты, наш соучастник честный, Ревнителя охоты не казни. Смиряй его, гони по кругу быта И пламя крыл — фазаном назови, Но дай ему продлить души избыток За прибыли охотничьей зари. 1935

135. НОЧНОЙ ПРАЗДНИК В АЛЛА-ВЕРДЫ

За Гомборами скитаясь, миновал Телав вечерний, Аллавердской ночью синей схвачен праздника кольцом. Чихиртмой, очажным дымом пахли жаркие харчевни, Над стенаньями баранов с перепуганным лицом. Люди чавкали и пели с кахетинскою истомой И шумели по-хевсурски под навесами в кустах. Мчались всадники с шестами, и горящая солома Освещала все сучки нам на танцующих шестах. И, скользя в крови бараньей, шел, на шкуры наступал я, И волненье очень смутно стало шириться во мне, Было поднято гуденьем и в гуденье уплывало Мое тело, словно рыба, оглушенная во сне. Больше не было покоя в дымах, пахнувших металлом, Ни в навесах сумасшедших, ни в ударах черных ног,— Это старый бурый бубен бесновался, клокотал он, Бормотал, гудел, он бурю бурным волоком волок. И упал я в этот бубен, что, владычествуя, выплыл, Я забыл другие ночи, мысли дымные клубя, И руками рвал я мясо, пил из рога, пел я хрипло, Сел я рядом с тамадою, непохожий на себя. Словно горец в шапке черной, И в горах остался дом, Но в такой трущобе горной, Что найдешь его с трудом. Проходил я через клочья Пен речных, леса и лед, Бурый бубен этой ночи Мне всю память отобьет. Чтоб забыл я все потоки, Все пути в ночи и днем, Чтоб смотрел я лишь на щеки, Окрыленные огнем; Чтоб свои свихнул я плечи Среди каменных могил, Чтобы, ночь очеловечив, С ней, как с другом, говорил, — В этой роще поредевшей, Этот праздник не виня,— О не пившей и не евшей, Не смотревшей на меня. Вдруг людей в одеждах серых породила темнота, Скромность их почти пугала среди праздничной орды, Даже голос был особый, даже поступь их не та, Будто вышли рыболовы в край, где не было воды. То слепые музыканты разом подняли смычки, Заиграли и запели, разевая узко рот, Точно вдруг из трав зеленых встали жесткие сверчки, Я читал на лицах знаки непонятных нам забот. Тут слепые музыканты затянули тонкий стих, Ночь стояла в этих людях, как высокая вода, Но прошел, как зрячий, бубен сквозь мелодию слепых, И увидел я: на шлеме след оставила звезда, На линялом, нищем шлеме у слепого одного, Что сидел совсем поодаль, пояс тихо теребя. И на шлем я загляделся непонятно отчего, Встал я рядом с тамадою, непохожий на себя. Словно был я партизаном В алазанской стороне И теперь увидел заново Этот край, знакомый мне. Как, ломая хрупкий иней И над пропастью скользя, К аллавердской ночи синей С гор спускаются друзья. За хевсурскими быками Кони пшавов на гребне, С Алазани рыбаками Гор охотники в родне. Словно шел я убедиться, Что измятый, старый шлем Был воинственною птицей, Приносившей счастье всем. Что, храня теперь слепого В алазанской стороне, Он, как дружеское слово, Сквозь года кивает мне. Подходил рассвет, и роща отгремела и погасла, Мир вставал седым и хмурым, бубен умер на заре, Запах пота и полыни, в угли пролитого масла, Птицы крик — и в роще сизый след поводьев на коре. Обнажились вмиг вершины, словно их несли на блюде И закрыли облаками от объевшихся гостей, А под бурками вповалку непробудно спали люди, Как орехи, волей вихря послетавшие с ветвей, Ниже, в сторону Телава, спали лошади, упавши, Спали угли, в синь свернувшись, спали арбы и шатры, Спали буйволы, как будто были сделаны из замши, Немудреные игрушки кахетинской детворы. За Гомборами скитаясь, миновав Телав вечерний, Я ночные Алла-Верды видел в пышности во всей, Дождь накрапывал холодный, серебром и старой чернью Отчеканенные, спали лица добрые друзей. Я наткнулся на барана с посиневшими щеками, Весь в репейнике предсмертном, грязным боком терся он О забытую попону, о кусты, о ржавый камень, И зари клинок тончайший был над шеей занесен. 1935

136. «Я, как лезгин, смотрел с заветной кручи…»

Я, как лезгин, смотрел с заветной кручи На Алазани белый ремешок, И подо мной раскачивались тучи, Сквозь эти тучи самолет прошел. Следили горы за гуденья силой, Как птицы за полетом стрекозы, И предков кровь, что лица заострила, На мир смотреть учила сверху вниз. Стал самолет в лазурь полей снижаться, Своим гуденьем сердце веселя, Стояли горцы, бросив улыбаться, Внизу цвела Кахетии земля. Шло дело к ночи. В темноту баллады Лишь стоит нам рассказ перенести, Задышим мы пожаров долгим чадом, Услышим пули по всему пути. Увидим, как дымились Цинандали И крепости взлетали в простоте, Свидетелей ущелья поглощали, Аулов сто пылало вслед за тем. Но нет мюридов… Нет Орбелиани, Нет Чавчавадзе… Только огоньки Шли винными совхозами в тумане, Хлопковыми полями у реки. Победы большевистские утехи Нам говорили: если поспешить, То можем мы спуститься в Лагодехи, У очагов сесть, бурки обсушить. И, не шумя излишними страстями, Хлебать хинкал, заправив чесноком, Старинными делиться повестями, Не вымещая злобы ни на ком. И кахетинец будет черноусый С лезгином пить до самого утра, Для горных дев подарит гостю бусы, Любимые кусочки серебра. 1935

137. СМЕРТЬ

Старик стоял в купели виноградной, Ногами бил, держась за столб рукой, Но в нем работник яростный и жадный Благоговел пред ягодной рекой. Гремел закат обычный, исполинский, Качались травы, ветер мел шалаш, Старик шагнул за край колоды низкой, Вошел босой в шалашный ералаш. Худые ноги насухо он вытер, Смотрел туда, долины старожил, Где в море листьев, палок, перекрытий Сверкали лозы, падали ножи. Всё выведено было черной тушью, Какой-то кистью вечно молодой, Он, горсть земли зажав, прилег и слушал, Шуршал в руке кремнистый холодок, И холодок шел по кремнистым жилам, Лежал, к земле прижавшись, не дрожа, Как будто бы передавая силу Тем смуглым лозам, людям и ножам. Журчал в купели теплый сок янтарный, И солнце, сжато облачной грядой, Столы снегов залив лиловым жаром, Распаренным висело тамадой. 1935

138. ШОФЕР

Из духана небольшого на порог свинцовой ночи Он выходит, разминаясь, у него веселый нрав. Он шофер и кахетинец, кизикийски прост и прочен, С ним лечу лихой дорогой от Сигнаха на Телав. Лишь возов высоких тени, рощи в сумраке кромешном, Лишь смерчей песчаных, пыльных неживые завитки, Хруст, как будто чьи-то кости распадаются поспешно,— То дробим мы позвоночник пересохшей в дым реки. Сбоку реет рой неверный зыбких сел, садов, прохожих, Как из аспидного ада, поездной гудит гудок, Мы взлетаем над обрывом, — небольшую жизнь я прожил, Вот такой пустынной ночью, может быть, и выйдет срок. Остановка на мгновенье перед домиком кремнистым. Свет. Целуется шофер мой с юной женщиной в платке. Вновь возы, смерчи и броды, рассекаемые свистом, Будто гонит с нами рядом тень вселенной налегке. Ничего не разобрать уж — даже тучи задымились. Словно в бегство от поспешной той любви летим во тьму, Вдруг мелькнули кипарисы, как особенная милость, Это значит — я доставлен прямо к дому моему. И шофер мне простодушно говорит: «Теперь обратно, Я к утру вернуться должен от Телава на Сигнах». Вслед глядел я — предо мною снова ночь сверлили пятна: Это мчался гладиатор в славы собственной лучах. 1935

139–140. БАШНИ СИГНАХА

1. «Вы — сестры башням тем…»

Вы — сестры башням тем, Что встали над Ушгулом, Но я не пьян — я нем Пред вашим сном сутулым. Да, осень и вино, Здесь безупречны вина, А осенью родной Сигнахец пьет их львино. Зубами он берет Стакан — и в горло разом, Как будто воду льет Или теряет разум. Стакан, что пуст и прост, Он ртом швыряет в воздух, Стакан летит до звезд, А стол весь в синих звездах. Идет в полет стакан, Звенит стакан обратно, И молодец не пьян, Но молодцу приятно. И жизнь — вина густей, И смерть полна лукавства, Как призраки страстей В ребячьем сне сигнахца. 1935

2. «Я знаю: упрекнут…»

Я знаю: упрекнут Меня за это строго, Что кахетинцы пьют Как будто слишком много. Но где ж еще вино Так связано судьбою С крестьянством, заодно С природой голубою? Я с башенных высот Старейшего Сигнаха Гляжу: идет народ Не пьяного размаха. Где скат полей не крут, Проворны хлопководы, И техники бредут, Что опекают воды. И в малярийный хрип Надалазанской чащи, Где быт в болото влип, Приносят хины ящик. С добычей на боку Охотники шагают, И много табаку Лежит на Цнури-Цхали. Но виноградный блеск, Всесильный и обильный, Царит от горных мест Вплоть до пустыни пыльной. Вы — сестры башням тем, Что встали над Ушгулом, Вы — каменных поэм Разрозненные гулы. Просите снова жизнь Зубчатым басом глыбы, Чтоб осени ножи Несчетность лоз нашли бы. 1935

ТЕНЬ ДРУГА 1935–1930

Средь лома молний молньям всем Они не верят и смеются, Что чайки, рея в высоте, Вдруг флотом смерти обернутся. 1920

141. ТЕНЬ ДРУГА

Я берег покидал туманный Альбиона…

К. Батюшков

Как бы изнемогая, Закат перетушевывал Все облака червонные, Все берега лихие, Тушил пожары вечера; Волна же шла дешевая, Безгривая стихия. В ней рылись птицы с клекотом Домашним и глумящимся, Желтели искры радио, На мокрый клюв их падая, И ночь росла на западе, Как в повести, дымящейся Всей черной правдой, сдержанной Лишь вымысла оградою. Маяк мигал над зыбью нам — Маяк души не радовал, Мы плыли в медной рыхлости Своим советским лагерем, Но в тенях ночи запада Тень друга я угадывал. Быть может, он в Валенсии, В Париже или в Праге он… Кузнец ли он, рыбак ли он, На баррикадах Вены ли Он ранен и скрывается, Ушел в страну чужую… Он — тот, кто сложит песню нам О беспощадном времени, Расскажет о Европе Всё, Чего не расскажу я. Я слышал ночью темною Над корабельной лестницей, Ведущей к нижней палубе, Как бы удары кия — Дыханье строф неведомых… Шум приближенья песни той Над робостью шел мелких волн, Срезая гребешки им. Тогда над зыбью медною Явился мир приниженным, Явленье слова дальнего Молчанием приветствуя, Так эта ставка очная На миг казалась ближе мне, Чем все воспоминания, Чем старость или детство. Очнулся вновь корабль, Гудя своей громадою, Вновь засверкало радио, Искрясь над головою, Напоминали птицы мне, Что с мачты шумно прядали, Своей тревогой вечною Хозяйство стиховое. О птицы полуночные! Вас кличем просто чайками, Вас кличем гальционами, Летящими бесстрашно. Мы роем стиховую Волну Крылом отчаянным И с клекотом глумящимся, И с клекотом домашним. 1935–1936

142–147. «ВСЁ — КАК НАЧАЛО ПОВЕСТИ…»

1. ВОСКРЕСЕНЬЕ В ПОЛЬШЕ

Развалившийся старый редут, У прохожих чугунные лица, Точно парами нищих ведут Сквозь побитую градом пшеницу. Это сон или это пейзаж, Или снова они побратались, Дав мне польского поля мираж, По которому тени шатались. Никогда еще скуки такой Я не ведал, как в то воскресенье, Она шла, разливаясь рекой, Под костелов унылое пенье. То шляхетства ли дух отгорал На лоскутных страстей одеяле, То мятежные ль села карал Воевода, и села стонали? И тогда мне привиделся пан — Был он вздорный, и пыльный, и гладкий, Он шагал по полям, обуян Непонятной ему лихорадкой. Выбирал лошадей как во сне, Нанимал он возницей кого-то, И по желтой лошадьей десне Проползала большая зевота. Доплетясь по дороге глухой, Ждал он поезда в диком буфете, И какой-то цветочной трухой На платформе встречал его ветер. Пан в вагоне часов не считал, Лишь в окно он косился порою, И такая росла нищета За окном, что ничем не закроешь. А в Варшаве шумят тополя, Электричеством вымыты спицы, Позабыв про немые поля, Как на тризне гуляет столица. И встает неизвестный солдат Из могилы, луной освещенной, И, как маршал, последний парад Принимает страны обреченной. И, багровый, в сигарном дыму, Пан приходит к любовнице ночью, И понятно ему одному, Что сказать ему панна не хочет: Что ей скучно до боли, до зла, Что довольно душой покривила И что если бы только могла, То его бы, как моль, раздавила. 1935

2. ВЕНА

С бензином красная колонка, Машин немолчный вой, В туфлях изношенных девчонка Торчит, как часовой. В рябой огонь неугомонный, Рабой рекламы став, Глядит из ниши там мадонна, Заледенив уста. Девчонка рядом с тем величьем Стоит среди огней, Есть что-то гордое, и птичье, И конченное в ней. И фары хлещут их, как плети, Обеих, как сестер, И нет несчастней их на свете, Их повести простой. Колонка красная — бензином Полным она полна, Девчонка с профилем орлиным От голода пьяна. Пусть фары жгут их, словно плети, Гудки ревут года, Им всё равно, кому ответить И с кем уйти куда. …Я не пишу отсель открыток, Их нужно б — диких — сто, Весь этот город полон пыток И сдерживает стон. Такой горластый — он немеет, Такой пропащий — не сберечь, Такой в ту ночь была Помпея, Пред тем как утром пеплом лечь. 1935

3. СОРОК СЕМЬ

В феврале 1934 года сорок семь шуцбундовцев после боев в Вене совершили героический поход, пройдя с боями путь от Вены до Чехословакии.

1

Еще в ушах звенело, словно шлемы Бил непрерывный, небывалый град, И каждому казалось: онемел он, Идет и мыслит просто наугад. В них продолжали улицы толпиться, Дробиться стекла, падать фонари, Небесный свет на шлемы и на лица Сочувственно кидали пустыри. Смеялись дети где-то, ворковали; Еще пылала память, как дома, — В глазах темнели схватки между зарев, Вдруг всё исчезло: высилась зима. Она была грустна, широкоплеча, Полз, как червяк, пред нею поезд, мал, И говорила на таком наречье, Которого никто не понимал. Под белым солнцем плоским побратимы Себя нашли перед полей чредой, Как мысли ход, ничем не отвратимый, Шел лыжный след, подернутый слюдой.