Стихотворения и поэмы

125. ПРОЩАНИЕ С ОМАЧОМ

Седой туркмен, сожженный солнцем юга, Прощается с истертым омачом: «Ты отойдешь ненужным гостем в угол. Ты, одряхлев, остался ни при чем. Тебя почтит ночного ветра скрежет, Но шум молвы в другую песнь ушел — Машинный плуг родную землю взрежет От волн Аму до каракумских волн. Не о тебе расскажут у колодца, Ты жил, как раб, ленивой простотой. В груди машин живое сердце бьется Туркмении пустынно-золотой». Сказал омач: «Не оставляй средь гула Меня лежать в твоих машин дыму. Не дай мне гнить среди твоих аулов! Я, как басмач, пустыню подыму, Я стану волком, пламенем, бедою, Как астрагал — меня охватит ложь. Я не хочу! Я сыт своей судьбою, И я прошу покорно: уничтожь. Сожги мое истасканное тело, Испепели и острием серпа Развей меня, чтоб мной не завладела, Как знаменем твоих врагов, толпа». 1930

126. ПРИГЛАШЕНИЕ К ПУТЕШЕСТВИЮ

Обычной тенью входит день. Одежда та же: тесен ворот — Попробуй возьми его, переодень, Скажи, что меняешь обычай и город. Он будет выть, от страха седой, Вопьется ногтями, от крика устав, Он будет грозить нищетой и бедой, Он выложит все счета. Но, как пересохший табак, распыли Привычки — сбеги с этажей, Увидишь, как пляшут колени земли, Какая улыбка у ней. А может быть, ярость? А может — Одно дуновенье ресниц далеко Тебя заведет, чудесами изгложет, Оставит навек чудаком? Соглашайся немедля! Из дому Задумано бегство. Ведь надо же знать, Как люди живут и жуют по-другому, Как падает заново слов крутизна. Как бродят народы, пасясь на приволье. Как золотом жира потеет базар, Как дышит — ну, скажем, за Каспием, что ли, — Менялы тучней черноглазый фазан. Чтоб с надоевших, постылых подножий Вся жизнь поднялась бы не степью с утра — Горой, где бы каждый уступ непохож был На тот, каким он казался вчера, Чтоб в горле гуляло крупнейшею, дрожью: «Мы родственны снова. Дай руку, гора!» 1926

127. ФИНИНСПЕКТОР В БУХАРЕ

Не облако зноя, Не дым из харчевни чудесной Летит кишлаками, листвой вырезною, Бахчами, канавами, лесом. И облако это, красуясь подробно, Зудит удилами и песни поет — То сам фининспектор султаноподобный Из лёссовой пыли вихри вьет. На учете — ковры, пшеница, сад, В квитанциях, словно луна, Восходит, желтея, налога цена Десятками лун подряд. Он знает, который из толстых не рад Топтанью его скакуна. Он видит, как ложью цветет старшина И сколько наплел и налгал он спьяна. Он помнит, как нужно коня раскачать Навстречу клинкам басмача. На севере дождь заладил полет И льет, облысев, отупев; Тщедушный чиновник бумагой скребет, Как мышь, за конторку присев. Он ввек не узнает, что письменных троп Кончается пулей в пустыне галоп, Что можно баланс перекинуть иначе — Высокою аркой ветвей карагачьих. Что слать извещенья — пустая затея, Когда по ущельям обвалы густеют. Что дальний его туркестанский собрат Теснинам и высям устроил парад. Не тигр из тугая плескает клыком, Куском полосатой ноги, То сам фининспектор в галопе легко Играет конем дорогим. Джигит раздирает запекшийся рот, Ведет к Самарканду дорог поворот. Какое убранство! Небо какое! Огонь, тополя, купола! Он скачет туда, где лежит на покое Тимур — Хромец Тамерлан. Бросив джигиту камчу на лету, Идет инспектор на ту высоту. Гробница Тимура в нефритной красе, И здесь говорит он, молчанье рассея: «Лишь винт в колесе я, Всегда на весу, — Я честно служу своему колесу, Катаюсь с ним вместе дугою, Вот ты — это дело другое!» Восходит могильный рев старика: «Бока отлежал я. На что мне века! Могила на что дорогая? Мне — сыну Амир-Тарагая? Я на землю ярой горой налег, Я жал ее необычайно — С Китая я выжал, как губку, налог Ручными драконами, чаем. Сколько земель у меня собралось Дохода звонкого ради, В одном лишь Багдаде убыток понес: Людей не осталось в Багдаде. Я взвесил приход и расход мировой, И нету копейки со мною: Я — гол, с лошадиною схож головой, Вот ты — это дело иное…» Не облако зноя, Не ветер великий весною, То мчится инспектор, трубку сосет, Топчет ковер тишины, Как будто луна с небывалых высот Упала в доход казны. 1926

128. ШАКАЛ

1

Ходят пчелы на ручей За водой студеной; пчелы Под шатром карагачей Словно новоселы. Бабочки вьются, Как желтые блюдца. Ты ли, арча, недостойна парчи? Что есть на свете тусклее арчи? Муравьиный мускул мал, Но лежит в труде долина, Муравей бревно поймал Всей ватагой муравьиной. Это малое бревно Я растер бы меж ладоней, Но для них оно одно — Знак работы неуклонной. Как одеяло цветное, Долина купается в зное. Словно гончарня над глиной, Так трудится в зное долина. Я покидаю пчел водопой, Падай, вода! Перепел, пой!

2

Где разветвляется хобот ущелья, Камни обвалом порвало, Где, точно клейма, наклеены щели, Там увидал я шакала. Там он стоял, размышляя ушами, Один — без детей, без жены; Были глаза его, как камышами, Вздыбленной шерстью окружены. Я-то ведь знаю, кто он такой, Как он меняет лица, Как он плутует и серой рукой В наши дома стучится. Это неверно, что лишь пустынь Спутник он невеселый, Нет, и любой городской пустырь Воем шакальим полон.

3

Но ты по-особому вздыблен и горд, Шакал азиатских гор. Тебе оказали сугубую честь, Ты помнишь той ночи размер? Дубы, что упали в Ахча-Куйме, Ты видел их двадцать шесть [46] . И сердцем и глазом запомнили мы Шакалов Ахча-Куймы. И тех, что ножу предают за гроши, Убийство для них — воспитанье души. И тех, что до власти лакомы, На страже весов мировых, Горят имперскими знаками Мундирные вывески их. И тех и других запомнили мы, Шакалов Ахча-Куймы. Дразни этой вестью друзей и казни, Беги за Герат, беги за Газни, Кричи Индостану, как любим мы Шакала Ахча-Куймы. Лишь бурей взыграется Азия, Не встретимся здесь мы разве? И драться мы будем в песках этих рыжих, Пока ты не будешь разбит и унижен, Тогда подойдешь смиренней, чем мышь, К разбитой моей голове, Спросишь: «Зачем ты здесь лежишь В чужой, в неродной траве?» «Зачем лежу в траве голубой?» — До крови смеялся я над тобой. Я покидаю пчел водопой — Падай, вода! Перепел, пой! 1926

46

Двадцать шесть бакинских комиссаров были убиты в пустыне, около перевала Ахча-Куйма.

129. ПОЛУСТАНОК В ПУСТЫНЕ КАРАКУМ

Так вот ты какая… Направо — жара, солончак, барханы, Налево — бархан, солончак, жара, Жара — окаянная дробь барабана — По всем головам барабанит с утра. Тут жизнь человечья особой породы — У ней, как у соли, хрустят галуны, Отсюда до бешенства — полперехода, Отсюда до города — как до луны. Кого обыграть между вихрями пыли? Куда пойти в песчаной тюрьме? Любить, но кого же? Поставить бутыли И, пуля за пулей, по ним греметь. Когда паровоз из сумрака чалого Рванет полустанок, сорвет с якорей — Прохлада седьмую минуту качает Людей и дрова на дворе. Здесь главная служба — сидеть, потеть, Когда ж человек отпотеет впустую, Он вытянет ноги в пыли, в желтоте — Вселенная, я протестую! Я всё согласен терпеть: петь Охрипло стихом разбитым, В бродяги зачислиться, голода плеть Жевать и хвалить с аппетитом. Но всё это, всё это взыщется С тебя, мелкоребрая хищница. Но вечная эта жаровня сквозная, Но этот громоздкий песчаный ад, В котором неслышно тела трещат, — Куда он ведет — не знаю! 1926

130. ТИГРИНЫЙ ЧАЙ (Ширчай)

Глаза вниманием одень, Вдали от родины кочуя,— Всемирной дружбы вызвав тень, В харчевне Азии ночую. Беседу правя невзначай С поводырем верблюжьим, Я буду пить зеленый чай, Тигриный чай на ужин. Костра густые хляби Рождают смуглый дым, В котле гуляют ряби Взволнованной воды. Возьми песчинки чая, Достойно урони, И, как пловцы, ныряя, Уйдут на дно они. Но, волнами гонимы, Висят на борозде,— И здесь необходимо Раздумье о труде… Хвала! Но что такое труд? Поток, идущий широко, Но здесь в котел проворно льют Потоком тесным молоко; В котле сметанный океан, Как белый бык в оковах, — Но поводырь верблюжий пьян Мечтою о коровах. Не бык — сияний решето Влекомо вверх и вниз. Он говорит: «Верблюды — что? Коровы — это жизнь!» Котел, как колокол, кипит, Зеленый чай, тигриный чай Сквозь дым и крышку говорит Проворней горного ключа. Молвит сосед: «О таксыр, Ты знаешь, что такое власть?» Он режет масло на куски, Кускам в котел дает упасть. «Ты по-иному мне скажи, — Он молвит мне, — таксыр, Власть — это самый верхний жир В котлах любой страны!» Мой смех обходит всех волчком, И на котле, смеясь, Покрышка падает ничком, От зноя золотясь. Багровой солью Бухары Посыпан ярый чай, В котле — косматые шатры Вспухают, забренчав. Из них тигриный чай ревет, Он весь похож на белену, Кому такой он нужен? Мы точно варим здесь войну, Сто дьяволов на ужин. Но спутник темножилый, Моей беседы князь, Кричит: «Четыре силы Кипят, соединясь!» Хозяин трапезы живой, Отвесив по каратам, Кидает перец огневой В его плаще богатом. Перец, лопаясь, хохочет, Клокочет чай готовый, Котел задымленный, грохочущий Встречают, как обнову. И этот спелый, словно рожь, Напиток клонит не ко сну — И он на женщину похож, На власть и на войну… Мы пьем его, как жизнь, как дым, Чтоб жажду закрепить, И мы потом договорим, Сначала надо пить… 1926

СТИХИ О КАХЕТИИ 1935

Маро Шаншиашвили

131. ГОМБОРЫ

Я не изгнанник, не влекомый Чужую радость перенесть, Мне в этом крае всё знакомо, Как будто я родился здесь. И всё ж с гомборского разгона, Когда в закате перевал, Такой неистово зеленой Тебя, Кахетия, не знал. Как в плески, полные прохлады, Я погружался в речь твою, Грузино-русских строк отряды В примерном встретились бою. Но где найдется чувству мера, Когда встает перед тобой Волной вселенского размера Лесов немеркнущий прибой? И в этот миг, совсем не сотый, Когда ты в жизни жил не зря, Сроднив и спутав все высоты, Почти о счастье говоря, Ты ищешь в прошлом с легкой дрожью: Явись опять, зеленый зной,— Год двадцать первый встал и ожил Над мамиссонской крутизной. О, сколько слез и сколько жалоб На старом Грузии пути, Ночь меньшевистская бежала, К Батуму крылья обратив. Рвать крылья эти, что клубили Одну из самых черных вьюг, Бригада в искрах снежной пыли Проходит с севера на юг. Тобою, Киров, как знамена, Снега Осетии зажглись, Когда, не спешась, эскадроны Переходили в них на рысь. Снега, снега — зима нагая, И вот уже ни стать, ни лечь, Рубить, в снегах изнемогая, Ходы, что всаднику до плеч. Переносить вьюки плечами, Уметь согреться без огней, Со льдов, увенчанных молчаньем, На бурках скатывать коней. Хватив зимы до обалденья, В победоносный дуть кулак И прямо врезаться в виденье, Неповторимое никак. И в этот миг, совсем не сотый, Когда ты в жизни жил не зря, Сроднив и спутав все высоты, Почти о счастье говоря, — Они смотрели и стояли, Снимали иней на усах, Под ними прямо в небеса Великой зеленью пылали Чанчахи вольные леса. 1935

132. ДЖУГАНЬ

Через долину, прямо над Джуганью, Стоял хребет, и я встречался с ним Наедине, за той рассветной гранью, Когда он весь казался молодым. Как будто шел, не замедляя шага, Ко мне товарищ в дальней стороне, Зелеными рубцами Шалбуздага О доблести рассказывая мне. Как будто вторя грозному столетью, Над кулуаров снегом голубым По желобам летели легкой смертью Дымки лавин дыханием одним. И ледопадов синева нависла И, как судья, судила черный бор, А я стоял тяжелый, как завистник, С той синевой вступая в разговор. Тот разговор судьба определила, Чтоб каждый знал всю правду о другом, — Тут на балкон хозяйка выходила, Навстречу дню распахивая дом. Тогда с хребта слетал огнистый глянец, Всё подменив деталью бытовой, Как будто утро отдало румянец Спокойствию хозяйки молодой. 1935

133. ЦИНАНДАЛИ

Я прошел над Алазанью, Над причудливой водой, Над седою, как сказанье, И, как песня, молодой. Уж совхозом Цинандали Шла осенняя пора, Надо мною пролетали Птицы темного пера. Предо мною, у пучины Виноградарственных рек, Мастера людей учили, Чтоб был весел человек. И струился ток задорный, Все печали погребал: Красный, синий, желтый, черный, — По знакомым погребам. Но сквозь буйные дороги, Сквозь ночную тишину Я на дне стаканов многих Видел женщину одну. Я входил в лесов раздолье И в красоты нежных скал, Но раздумья крупной солью Я веселье посыпал, Потому что веселиться Мог и сорванный листок, Потому что поселиться В этом крае я не мог, Потому что я, прохожий, Легкой тени полоса, Шел, на скалы непохожий, Непохожий на леса. Я прошел над Алазанью, Над волшебною водой, Поседелый, как сказанье, И, как песня, молодой. 1935