Стихотворения. Поэмы

<1931>

«Снова звезды пылают и кружатся…»

Снова звезды пылают и кружатся, ходят сосны, сопя и трубя, закрывая глаза от ужаса, я обманываю себя. Милый тесть мой, Иван Иваныч, берегите мою жену, я опять пропадаю на ночь, словно камень иду ко дну. Прямо падаем все от хохота, ничего не понять спьяна — это домики, это Охта, это правая сторона. Боком, гоголем, чертом старым — наши песенки об одном, — разумеется, по гитарам ходят рученьки ходуном. Сукин сын, молодой безобразник, дует в бубен, а бубен — день… Нынче праздник, и завтра праздник, только будет и буден день. Только вспомню, как пел, бывало, под Самарою, под Москвой — чертов баловень, запевало, в доску парень, ребята, свой. Задушевная песня-премия день за днем золотое время легче ветра и ковыля, пролетает шаля-валя. — Купите бублики, гоните рублики,— песня аховая течет, и в конце концов от республики мы получим особый счет. А по счету тому огулом по заслугам и по делам нашу жизнь назовут прогулом с безобразием пополам. Скажет прямо республика: — Слушай, слушай дело, заткнись, не рычи, — враг на нас повалился тушей, вы же пьянствуете, трепачи. Пота с кровью соленый привкус липнет, тело мое грызя… И отвесит потом по загривку нам раз'a и еще раз'a. Все припомнит — растрату крови, силы, молодости густой, переплеты кабацкой кровли и станков заржавелый простой. Покачнемся и скажем: — Что ж это и к чему же такое все, неужели исхожено, прожито понапрасну, ни то ни сё? Ни ответа, ни теплой варежки, чтобы руку пожала нам, отвернутся от нас товарищи И посмотрят по сторонам. Да жена постареет за ночь, может, за две — не за одну. Милый тесть мой, Иван Иваныч, не сберег ты мою жену.

<1931>

Смерть

Может быть, а может быть — не может, может, я живу последний день, весь нелегкий век мой — выжат, прожит, впереди тоска и дребедень. Шляпа, шлепанцы, табак турецкий, никуда не годная жена, ночью — звезды, утром — ветер резкий, днем и ночью — сон и тишина. К чаю — масло, и компот к обеду, — Спать, папаша! — вечером кричат… Буду жить как подобает деду, на коленях пестовать внучат. День за днем, и день придет, который все прикончит — и еду и сны; дальше — панихида, крематорий — все мои товарищи грустны. И они ногою на погосте ходят с палочками, дребезжат, и мундштук во рту слоновой кости деснами лиловыми зажат. За окном — по капле, по листочку жизнь свою наращивает сад; все до дна знакомо — точка в точку, как и год и два тому назад. День за днем — и вот ударят грозы, как тоска ударила в меня, подрезая начисто березы голубыми струйками огня. И летят надломанные сучья, свернутая в трубочку кора, и опять захлопнута до случая неба окаянная дыра. Но нелепо повторять дословно старый аналогии прием, мы в конце, тяжелые как бревна, над своею гибелью встаем. Мы стоим стеною — деревами, наши песни, фабрики, дела, и нефтепроводами и рвами нефть ли, кровь ли наша потекла. Если старости пройдемся краем, дребезжа и проживая зря, и поймем, что — амба — умираем, пулеметчики и слесаря, Скажем: — Всё же молодостью лучшая и непревзойденная была наша слава, наша Революция, в наши воплощенная дела.

<1931>

Подруга

Я и вправо и влево кинусь, я и так, я и сяк, но, любя, отмечая и плюс и минус, не могу обойти тебя. Ты приходишь, моя забота примечательная, ко мне, с Металлического завода, что на Выборгской стороне. Ты влетаешь сплошною бурею, песня вкатывает, звеня, восемнадцатилетней дурью пахнет в комнате у меня. От напасти такой помилуй — что за девочка: бровь дугой, руки — крюки, зовут Людмилой, разумеется — дорогой. Я от Волги свое до Волхова по булыжникам на боку, под налетами ветра колкого, сердце волоком волоку. Я любую повадку девичью к своему притяну суду, если надо, поставлю с мелочью и с дешевкой в одном ряду. Если девочка скажет: — Боренька, обожаю тебя… (смешок) и тебя умоляю — скоренько сочини про меня стишок, опиши молодую жизнь мою, извиняюсь… Тогда, гляди, откачу, околпачу, высмею, разыграю на все лады. Отметайся с возможной силой, поживей шевели ногой… Но не тот разговор с Людмилой, тут совсем разговор другой… Если снова лиловый, ровный, ядовитый нахлынет мрак — по Москве, Ленинграду огромной, тяжкой бомбой бабахнет враг… Примет бедная Белоруссия стратегические бои… Выйду я, а со мною русая и товарищи все мои. Снова панскую спесь павлинью потревожим, сомнем, согнем, на смертельную первую линию встанем первые под огнем. Так как молоды, будем здорово задаваться, давить фасон, с нами наших товарищей прорва, парабеллум и смит-вессон. Может быть, погуляю мало с ним, — всем товарищам и тебе я предсмертным хрипеньем жалостным заявлю о своей судьбе. Рухну наземь — и роща липовая закачается, как кольцо… И в последний, дрожа и всхлипывая, погляжу на твое лицо.

<1931>

Письмо на тот свет

Вы ушли, как говорится,

в мир иной…

В. В. Маяковский

1

Локти в стороны, боком, натужась, задыхаясь от гонора, вы пробивались сквозь тихий ужас бестолковой любви и жратвы. Било горем, тоской глушило и с годами несло на слом, но под кожей крест-накрест жила вас вязала морским узлом. Люди падали наземь от хохота, от метафор не в бровь, а в глаз, и огромная желтая кофта — ваше знамя — покрыла вас. Сволочь разную гробивший заживо, вы летели — ваш тяжек след, но вначале для знамени вашего вы не тот подобрали цвет. После той смехотворной кофты поднимаете к небу вы знамя Нарвской заставы и Охты, знамя Сормова и Москвы. И, покрытая вашим голосом, громыхая, дымя, пыля, под заводами и под колосом молодая встает земля.

2

Как на белогвардейца — разом, без осечки, без «руки вверх», вы на сердце свое, на разум поднимаете револьвер. И подводной скалою быта нам на долгое горе, на зло, к черту, вдребезги вся разбита ваша лодка и ваше весло. И отходите в потусторонний, вы на тот отбываете свет — провожает вас грай вороний, желтоватого знамени цвет. Но с открытыми головами мы стоим — костенеет рука, опускаются также над вами и багровые наши шелка. Мы читаем прощальную грамоту, глушим злобу мы в сердце своем, дезертиру и эмигранту почесть страшную воздаем. Он лежит, разодет и вымыт, оркестровый встает тарарам… Жаль, что мертвые сраму не имут, что не имет он собственный срам.

3

Время для разговоров косвенных, и они не мешают порой: вот приходит ваш бедный родственник за наследством — французский король. Вот, легонечко взятый в розги, в переделку — то в жар, то в лед — исторический барин <…> крокодиловы слезы льет. До чего нечисты и лживы — рвет с души в воротит всего — что поделать? А были бы живы, почесали б того и сего… Кем на то разрешение выдано? Я надеюсь, что видно вам, и с того даже света видно этот — вам посвященный — срам. Но с открытыми головами мы стоим — костенеет рука, опускаются навзничь над вами все багровые наши шелка. Тишь почетного караула выразительна и строга — так молчат вороненые дула, обращенные на врага. И, прощаясь и провожая вас во веки веков на покой, к небу поднята слава большая — ваша слава — нашей рукой.

<1931>

«Ты как рыба выплываешь с этого…»

Ты как рыба выплываешь с этого прошлогоднего глухого дна, за твоею кофтой маркизетовой только скука затхлая одна. Ты опять, моя супруга, кружишься, — золотая белка, колесо, — и опять застыло, словно лужица, неприятное твое лицо. Этой ночью, что упала замертво, голубая — трупа голубей, — ни лица, ни с алыми губами рта, ничего не помню, хоть убей… Я опять живу и дело делаю — наплевать, что по судьбе такой просвистал и проворонил белую, мутный сон, сомнительный покой… Ты ушла, тебя теперь не вижу я, только песня плавает, пыля, — для твоей ноги да будет, рыжая, легким пухом рыхлая земля. У меня не то — за мной заметана на земле побывка и гульба, а по следу высыпала — вот она — рога песен, вылазка, пальба… Мы не те неловкие бездельники, невысок чей сиплый голосок, — снова четверги и понедельники под ноги летят наискосок, стынут пули, пулемет, тиктикая, задыхается — ему невмочь, — на поля карабкается тихая, притворяется, подлюга ночь. Мне ли помнить эту, рыжеватую, молодую, в розовом соку, те года, под стеганою ватою залежавшиеся на боку? Не моя печаль — путями скорыми я по жизни козырем летел… И когда меня, играя шпорами, поведет поручик на расстрел, — я припомню детство, одиночество, погляжу на ободок луны и забуду вовсе имя, отчество той белесой, как луна, жены.

<1931>

Открытое письмо моим приятелям

Всё те же мы: нам целый мир чужбина;

Отечество нам Царское Село.

А. С. Пушкин

1

Мне дорожка в молодость издавна знакома: тут смешок, тут выпивка, но в конце концов — все мои приятели — всё бюро райкома — Лешка Егоров, Мишка Кузнецов, комсомольцы Сормова, — ребята — иже с ними. Я — такой же аховый — парень-вырви-гвоздь… Точка — снова вижу вас глазами косыми через пятилетье, большое насквозь. Ох, давно не виделись, чертовы куклы, мы, посидеть бы вместе, покурить махры, вспомнить, между прочим, что были мы пухлыми мальчиками-с-пальчиками — не хухры-мухры. В голос песня пели, каблуками стукали, только от мороза на щеке слеза. Васька Молчанов — ты ли мне не друг ли? Хоть бы написал товарищу раз'a. Как писали раньше: так-то вот и так-то… живу, поживаю — как на небеси… Повстречал хорошенькую — полюбил де-факто, только не де-юре — боже упаси.

2

Утренняя изморозь — плохая погода, через пень-колоду, в опорках живем, снова дует ветер двадцатого года — батальоны ЧОНа стоят под ружьем. А в лесу берлоги, мохнатые ели, чертовы болота, на дыре — дыра, и лесные до смерти бандиты надоели, потому бандитам помирать пора. Осенью поляны все зарею вышиты, ЧОНовский разведчик выполз, глядит… Ишь ты, поди ж ты, что же говоришь ты — ты ль меня, я ль тебя, молодой бандит. Это наша молодость — школа комсомола, где не разучивают слова: «боюсь», и зовут чужбиною Царские Села, и зовут отечеством Советский Союз. Точка — ночью звезды тлеют, как угли, с ЧОНа отечество идет, как с туза… Васька Молчанов — ты ли мне не друг ли? Хоть бы написал товарищу раз'a.

3

Вы на партработе — тяжелое дело брать за манишку бредущих наугад, как щенков натаскивать, чтобы завертело в грохоте ударных и сквозных бригад. Я сижу и думаю — мальчики что надо, каждый знает дело, не прет на авось, — «Молодость и дружба» — сквозная бригада через пятилетье, большое насквозь.

4

Предположим вызов. Военное времечко — встанут на границах особые полки. Офицеру в темечко влипнет, словно семечко, разрывная пуля из нашей руки. Все возьмем нахрапом — разорвись и тресни, генерал задрипанный, замри на скаку… Может, так и будет, как поется в песне: «Были два товарища в одном они полку…»

5

Слова-ребятишки падают, как шишки, — все мы дело делаем, как и до сих пор; думку о разлуке вытрави и выжги, дело — наша встреча, веселый разговор. Мы повсюду вместе — мальчики что надо, будьте покойнички, каждый — вырви-гвоздь… «Молодость и дружба» — сквозная бригада через пятилетье, большое насквозь. Всё на плечи подняли и в работу взяли, с дружбы и молодости ходим, как с туза… Милые приятели — вы ли не друзья ли? Хоть бы написали товарищу раз'a.