Столица Российской империи. История Санкт-Петербурга второй половины XVIII века
Шрифт:
— Хоть сейчас, коли хотите, — и вздумай вы набрать себе целый гарем, так стоит лишь молвить одно слово; в красивых девушках недостатка здесь нет.
...На другой день утром мы с Зиновьевым опять направились туда; я отдал своему спутнику сто рублей, и мы вошли в избу. Предложение, которое от моего имени заявил хозяину Зиновьев, привело доброго человека в немой восторг и удивление. Он стал на колена и сотворил молитву святому Николаю, потом дал благословение дочке и сказал ей несколько слов на ухо; девочка, посмотрев на меня с улыбкой, проговорила: «Охотно»...
Зиновьев выложил сто рублей на стол; отец взял их и передал дочери, которая тотчас вручила деньги своей матери. Покупной договор был подписан всеми присутствовавшими; мои слуга и кучер, вместо рукоприкладства,
...Я одел ее в платье французского покроя. Однажды я повел ее, наряженную таким образом, в публичную баню, где 50 или 60 человек обоего пола, голых как ладонь, мылись себе, не обращая ни на кого внимания и полагая, вероятно, что и на них никто не смотрит. Происходило ли это от недостатка стыдливости, или от избытка первобытной невинности нравов — представляю угадать читателю.
...Кажется, эта девушка (Заира) сильно привязалась ко мне и вот отчего: во-первых, потому, что я всегда обедал с нею за одним столом, что очень ее трогало; во-вторых, за то, что я иногда ее водил к ее родителям, — льгота, которою рабы редко пользуются от своих господ; а наконец, если уже все высказать, так и за то, что я, от времени до времени, поколачивал ее палкой — действие, общераспространенное в России, но, большею частью, применяемое без толку. Этот обычай, не всегда удовлетворительный в своем практическом приложении, в принципе превосходен как местная насущная необходимость. От русских ничего не добьешься путем убеждений, коих и понимать они, кажется, неспособны; словами из них не сделаешь ровно ничего, а колотушками — все что угодно. Побитый раб всегда так рассуждает: «Барин мой мог бы прогнать меня долой, да не сделал этого; следовательно, он хочет держать меня при себе, потому что любит; итак, мое дело любить его и служить ему усердно».
По этому выводу я припоминаю, что у меня в услужении был один казак (?), умевший говорить по-французски. Иногда он чересчур упивался водкой и я старался образумить его увещаниями. Только один мой знакомый, поглядевши на это, и говорит мне: «Ну, смотрите! вы не бьете вашего слугу, так он же побьет вас»,— что и сбылось, или чуть-чуть не сбылось. Однажды, когда он был мертвецки пьян, я стал журить его и погрозил ему движением руки. Тотчас же он схватывает палку и бросается на меня: он попал бы наверно, если б я не успел сбить его с ног. Русский раб, обыкновенно столь покорный и безответный, в пьяном виде становится просто страшен. Стакан водки делает из него дикого зверя. Господствующий порок этого народа, кроме обжорства, чрезмерное пьянство — порок, впрочем, извиняемый свойствами климата. Кучер, всю ночь напролет сидящий на своих козлах у господского подъезда, греется выпивкой; первый стакан водки непременно позывает на другой, и так далее до того, что это лекарство оказывается вреднее самого недуга, которому должно было противодействовать, — и если упившийся кучер заснет, то ему уже никогда более не проснуться...
...Однажды явился ко мне с визитом молодой француз по имени Кревкёр в паре с миловидной и молоденькой парижанкой мамзель Ларивьер и вручил мне письмо от принца Карла Ккурляндского, который усердно рекомендовал мне его.
— Потрудитесь сказать, в чем же могу я быть вам полезен?
— Представьте меня вашим друзьям.
— У меня здесь их очень мало, потому что я сам иностранец. Бывайте у меня, я со своей стороны стану посещать вас; а что касается до знакомств, которые я могу иметь здесь, то обычай не дозволяет мне ввести вас в эти знакомства. Под каким именем должен я представить даму, которая пожаловала вместе с вами? Супруга ли она ваша? Кроме того, ведь меня непременно спросят, какая причина вашего приезда в Петербург? Что же буду я отвечать на все это?
— Что я дворянин из Лотарингии, путешествующий для своего удовольствия. Девица Ларивьер — моя подруга.
— Признаюсь вам, подобные основания для рекомендации не покажутся удовлетворительными. Впрочем, вы, может быть, хотите изучать страну, ее нравы, обычаи; может быть, имеете единственную целью — развлечение; в таком случае, для вас нет
и надобности в частных знакомствах; к вашим услугам театры, гулянья, балы общественные, даже придворные балы. Чтобы пользоваться всеми этими удовольствиями, нужны только деньги.— А их-то именно и нет у меня.
— Вы не имеете денег, а решились без них приехать на житье в иностранный столичный город?
— Мамзель Ларивьер склонила меня пуститься в это путешествие, уверив меня, что тут мы добудем средства жить со дня на день. Мы выехали из Парижа без копейки, и вот до сих пор еще очень удачно выпутывались из затруднений.
— Вероятно, сама мамзель Ларивьер и хозяйничает вашим общим кошельком?
— Наш кошелек, перебила она меня смеясь, — в карманах наших друзей.
— Я считаю очень естественным, что вы, сударыня, находите друзей по всему свету, — и будьте уверены, что в качестве одного из них я тоже предложил бы вам свой кошелек; но, к несчастью, я не богат.
Тут разговор наш был прерван входом некоего Бомбакка, гамбургского уроженца, который бежал от долгов из Англии, где жил прежде, и поселился здесь. Этот господин устроил себе в Петербурге известное положение: он занял место по военному ведомству, довольно видное; жил на большую ногу, и так как был большой любитель игры, женщин и лакомого стола, то при настоящем случае я и подумал, что в его особе как раз подоспевает готовое знакомство для оригинальных странствователей, кошелек которых находится в карманах их друзей. Бомбакк тотчас же растаял от смазливой дамочки, что ею принято было весьма благосклонно, и через четверть часа пригласил их на завтра к обеду, также как и меня с Заирой.
Когда я к нему приехал, Кревкёр и мамзель Ларивьер были уже за столом с двумя русскими офицерами, братьями Луниными (ныне генерал-майорами, а тогда еще в самых первоначальных чинах). Младший из них, белокурый, нежный и хорошенький, как барышня, слыл любимцем кабинет-секретаря г. Теплова... Вечер закончился оргией.
...По возвращении моем из Москвы в Петербург первой для меня новостью была весть о побеге Бомбакка и ареста его в Москве. Бедняка засадили в тюрьму; дело его было важно как усложнившееся бегством. Однако ж его не осудили на смерть и даже не лишили прежнего звания, но назначили на постоянную службу в камчатском гарнизоне. Что касается Кревкёра и его подруги Ларивьер, то они скрылись с кошельками друзей в своих карманах».
В конце XVIII столетия своей известностью Калиостро затмил современников — Вольтера, Дидро. О нем написано множество сочинений: в одних он превозносится, в других охаивается. Он сам издал на французском «Записки», полные самовозвеличения.
Странствуя по свету, Калиостро оказался и в России. Об этом Алексей Толстой написал даже романтический рассказ, а Марк Захаров снял фильм.
В начале 1779 г. он появился в Митаве. Выдавая себя за испанского полковника, он втерся в лучшее общество этого курляндского города. Он намекал, что имеет важное масонское поручение в северные страны. Представляя себя гроссмейстером ордена, он даже открыл масонскую ложу, в которую вступило много образованных людей. Это тем более удивительно, поскольку сам Калиостро писал неграмотно, говорил по-французски скверно, по-итальянски — с сицилийским акцентом.
Все с нетерпением ждали от него какого-нибудь магического представления.
И Калиостро его устроил в доме графа Медема. Он спросил имена двух умерших членов семейства Медемов, написал имена на бумаге, покрытой кабалистическими знаками, сжег эту бумагу, натер пеплом голову мальчику — младшему члену семьи и завел его в соседнюю комнату. Заперев дверь, Калиостро попросил всех сесть у двери и не произносить ни слова. Сам он с обнаженной шпагой шагал перед дверью и выкрикивал какие-то слова. Потом Калиостро велел через дверь стать мальчику на колени и говорить, что он видит. Мальчик назвал родственников, чьи имена были на бумажке. Потом он сказал, что видит лес и в нем срубленное дерево, по его словам, открылась земля, и мальчик увидел золото, серебро, красный порошок и железные инструменты. Вдруг все исчезло, и мальчик увидел высокого мужчину в длинном белом одеянии с красным крестом на груди.