Столпник и летучие мыши

_______________________________________________

*«Русские народные баллады». Составитель Д. М. Балашов, издательство «Современник», 1983 г.

* зольный — пепельный цвет.

* поимница — пленница.

* мтёвый — вяленый или сушёный продукт, сохраняемый в подвешенном состоянии (из русской кухни XV–XVII веков).

* сухотница — кормилица, заступница, благодетельница.

* серпень — август.

* померанцевы й — оранжевый, цвет плодов вечнозелёного дерева померанца.

* халэпа — укр. переделка, беда.

* курай — народное название растения группы перекати-поле.

* рушим — двигаемся.

* допрежь — прежде.

* вар — смолянистое горючее вещество.

Часть 3. Глава 2

Пришла беда — отворяй ворота. Опосля того, как змеище умыкнуло Марфу, оно не на шутку расходилось. Во всём Разумихине не сыскать было ни двора, ни крестьянина, ни крестьянского мальца, кого ярая тварь не тронула бы. Она кружила окрест* в клубах дыма и огня, бесчинствовала и в небе, и на земле. Под облаками изумрудная глыба лихо носилась за птицами, глотая их целыми стаями. Дюжие крылья ухали, точно где-то недалече палили из пушек. В эти минуты вражья тень покрывала деревню такой аспидной чернотой, что разумихинцам казалось, будто они заживо погребены. Ребятишки от страха писали в штаны, а старики по-молодечески взлетали на полати и там затихали ни живы ни мертвы.

Горыновна, довольная собой, расхаживала по улицам и лупила хвостом по чём ни попадя, точно булавицей*: по крышам изб, по частоколам, по сарайкам, по лодчонкам у реки. Щепы так и летели. Телеги, сеновалы, домашняя утварь, всё — вдрызг*. А то вдруг змеище почнёт шутки шутить. Подкрадётся к избёнке — да и пыхнет пламенем на бычий пузырь, растянутый в оконце. Ба-бах! В избе визг, ор да рёв младенческий, а гадость зелёная регочет, заходится, ажно* на спину заваливается.

Шиша* на краденых бычках да козлятах день ото дня пухнет. Никак не насытится сатанинская прорва. Все сады объела, весь клевер слизала. Уж и летает с трудом, а всё ей неймётся. Увидит ли гусиный выводок, подойник ли с молоком, пса ли на цепи — всё сожрёт и не подавится. Приблудились к избам злыдни* да беспроторица*. Стало грустко*, хоть волком вой.

Разумихино так и ходит ходуном. Повсюду плач да вопли с проклёнами. Деревенские и днём, и ночью Богу молятся, поклоны бьют. Уж и лбы все синие. А утлые старухи всё шипят исподтишка, мол, сам Чернобог разбил врата Нави и восстал из земных глубин, чтобы терзать русичей за то, что коны пращуров позабыли.

Мужики взялись было гадину извести. Укупили* малое войско. С кольями и рогатинами стали на подходе к деревне. Думали они как-то изловчиться, прицелиться в кошачьи зрачки-щёлочки да и ослепить вражину. Но стоило ей только глянуть на кучку бранных трударей, — у них поджилки так и затряслись. Незатейливое оружие вывалилось из дрожащих рук, и ноги сами собой понесли вояк по бездорожью прочь, — токмо пятки засверкали.

Собрали разумихинцы сход, — писать челобитную самому царю. Мол, батюшка наш, заступник, вели слово народное тебе молвить. Ослобони нас, твоих малых детушек, от нечисти лютой, змеища поганого, умыкнувшего девиц-красавиц, спаливших нашу усю рожь. Теперича вот и скот уж доедает. Не осталось на деревне ни птицы, ни кота, ни пса. Злодеяний тех не перечесть. Защити нас, благодетель ты наш разлюбезный, будем за тебя век Бога молити.

Много писали, все перья извели, чернило кончилось. Стали судить да рядить, кто поедет в столицу. Долго спорили. Никто не вызвался, — всякому боязно своё домишко покинути. Никому не охота на лихой дороге стренуть зверя да на зубок ему попасть. Тем дело и кончилось.

А нечисть знай себе колесит по окрестностям, ещё пуще бесчинствуя с диавольским веселием. Девок, правда, она боле не воровала. Зато и потешалась над ними без устали. Коли углядит какую нарядницу, то как пить дать обдерёт, что липку: оставит в одном исподе. И кокошник, и сарафан, и ленты, и монисто — всё отымет гадина и к себе приладит, мол, глядите, какая она красавица. Нацепит на уши да на хвост — прямо чудо-юдо.

Потом разбойнице это прискучило, и повадилась она над монахами глумиться. Прилепилась ко скиту, что овод до коровьего брюха. Взялась чёртова зараза окуривать обитель монастырскую, точно пчельник дымарём. Стало братьям ни проехать, ни пройти, ни на рыбалку, ни за грибами. Едва чернец высунет из обители наружу нос, тут же его бесовка — цап-царап! — и ну с ним забавляться. Одного в пустой колодязь забросила, другого в реку. А третьего подвесила за шиворот на сук векового дуба высоко-превысоко — не достать.

Вскорости погань проклятая и вовсе олютовала. Ох, и страшна ярость змеиная! Расходилась вражина, разухабилась, принялась жечь скит со святынями. Монахи в подполе сидят в алчбе* да во бдении. Всё молятся супротив врага человеческого, в духе к Отцу взывают, горнего ищут. А она — мерзость-то эта — обитель огнём так поливает, так и ухохатывается. И всё ей нипочём. Скит спалила подчистую — ажно колокол расплавился. В целости осталась одна токмо книгоположница*, ибо запечатана была в подземном схроне.

И снизошло с небеси на игумена Порфирия вразумление, что приблизились его жизни земной остатние денёчки. Не видать божьим людям боле радости, не пойдёт нечистая сила с миром. Нашла коса на камень. Долго он стонал, кряхтел, тряся коленками и дребезжа чревом. А после, набрав, откель не знамо, с напёрсток храбрости, из подвала-то вылез. Стал он чужими ногами на пепелище и возвысил глас, осипший в непрестанных молитвах:

— Братья и сестры! Доколе будем терпеть нечисть поганую?! Выходите биться с супостатом не на жизнь, а на смерть, — за отчий дом, за народ наш богоносный, за русские святыни! Не на тех гад проклятый напал! Не отдадим души нашей на поругание! Не посрамим честь рода!

Тут все — от мала до велика — с полатей скатились, из подвалов выскочили, похватали орудия — косы, серпы, цепки. Перекрестились — и айда всей деревней змея бить. Впереди — Порфирий с монахами да с пригоревшей иконой Божьей матери; за ними мужики с бабами; позади — голоштанные ребятишки.

***

По дороге к пункту назначения спасители не встретили на улицах ни души. Даже «мурашей», и днём и ночью патрулирующих город, казалось, ветром сдуло. Это было не удивительно, потому что Борей разгулялся на диво. С трудом товарищи пробивали лбом, как тараном, мощную стихию; приходилось сгибаться чуть ли не пополам, а кое-где ползти на карачках. Но, когда они преодолели арку со сквозным проходом, ведущим на соседнюю улицу, то ветер, как необъезженный конь под удалым молодцом, вдруг уменьшил свою прыть.

Исполнителям открылась неожиданная картина. Здесь, не страшась никаких бараносвинтусных запретов, роились горожане. Царил хаос. На обочинах дороги, тротуарах и даже кое-где на проезжей части в беспорядке теснились авто. Каждую минуту подъезжали всё новые клиенты. Какими-то червячными переходами им удавалось добраться незамеченными. Все были предварительно пьяны. Из подворотен, из-за углов выскакивали разгорячённые молодые люди — то поодиночке, то группами — и скрывались в трёхэтажном доме.