Столпник и летучие мыши

Грехи толпились перед распростёртым девичьим телом, наваливались на него кучей-малой, пихались и дрались за право подобраться к лицу, заглянуть в слепые глаза.

— Х-х-х-х… А я — Блуд. Полюби меня, я такой ласковый, вот увидишь… Позволь обнажить твоё белое тело, выбросить прочь эти отвратительные штаны… Будь моей хозяйкой. Пожалей меня, я так тоскую по прежней владелице. Её бедные косточки лежат в скальных развалах за северным перевалом Тридевятого царства, Тридесятого государства. Ух-х-х, этот Светозар! Он злой, нехороший…

— Сёма!!! — душераздирающе завопила Фру, чувствуя, как чьи-то лапы пытаются сорвать с неё униформу.

— Причём здесь какой-то Сёма? Посмотри на меня, я вылитый Ален Делон, секс-символ всех девчонок-семидесятниц! Обожаю таких дурочек, как ты…

Новая вспышка осветила шаржистую ряху, как две капли воды похожую на кинозвезду. Всё остальное у знаменитости было от жука навозника.

— Ш-ш-ш-ша! — послышалось громкое шипение. — Не по ваш-ш-шим шапкам Сенька… Это моя добыч-ч-а!.. По всем параметрам моя! Мне ли не знать этих перепуганных до смерти глаз, мне ли не слышать загнанного сердца? Не передо мной ли — Страхунынием — пали тьмы народов, подрезая собственные поджилки кастовыми законами, канонами женской доли, религиозными догматами, холопством и прочими уродствами? Сколько Ломоносовых, Циолковских, Гребенниковых, Козыревых я — Страх-х-хуныние — задушило вот этими руками!

Молниеносная вспышка высветила скопище мерзости, и на её фоне — две разинутые клешни, готовые вцепиться в девичье горло. Заливаясь слезами, Фру дико захохотала. Горло пересохло. Не хватало слюны наплевать в поганые рожи.

— Ха-ха-ха! Я не боюсь тебя, человекоубийца! Тьфу! И я не унываю, ха-ха-ха! Мне даже весело, потому что вы все — просто падаль, прошлогодняя листва, ха-ха-ха! От неё вас не отличает ни шорох, ни жалкие останки. Ваша минувшая слава — гниль, дерьмо! Тьфу! Без человека вы — ничто, туман! Ха-ха-ха, ха-ха-ха!

Нечисть шарила по обездвиженному телу воровскими лапами. Под одеждой ползали Алчность, Ненасытность, Стяжательство. Пиявками присосались к животу Гордыня и Лень. Злоба тужилась нагадить на лицо. Силы покидали пленницу. Ужас распух, как фурункул и, наконец, взорвался.

И тут же грянул свет — белый и чистый, как снег. Он сотряс подземелье. Фру зажмурилась. Когда она открыла глаза, перед ней стоял её Сёмушка. Мерзость отхлынула, укатилась в щели. Отвалился невидимый камень, сковавший тело девушки. Столпник бросился к ней, схватил в охапку, поднял на руки.

— Фруша, бежим!

— Милый…

— Я выдерну с корнем змеево семя! Удушу гада двумя пальцами!

— Милый…

— Днесь* я изменю историю! Время потечёт вспять! Слава рода человеческого возвернётся к истоку своему!

— Милый… сейчас мы должны расстаться. Но сегодня же, слышишь, сегодня мы встретимся в двадцать первом веке. В Разумихино ты отправишься один. Это твой личный…

— Сей же час! К чёрту двадцать первый! Разом… в семнадцатом!

Девушка высвободилась от объятий, отстранилась. Семёна лихорадило. Как же так? Ведь Фрушенька — его невеста, Богом данная. Непозволительно им разбегаться по разным векам. Воин света снова бросился к подруге. Целовал мокрые глаза, обнимал холодный, как лёд, изнурённый стан, горячо шептал в измученное бледное лицо:

— Мы с тобой единое целое… Только смерть разлучит нас…

— Только смерть…

— Ты — моя, а я — твой навеки!

— Навеки…

— Впереди у нас долгое, блаженное* житьё-бытьё!

— Житьё… бытьё… — шептала Фру, заливаясь слезами, ещё пуще.

Мужество покинуло её. Она знала, что расстаётся со своим наречённым навсегда. Там, в мезозое, она отдала любимому свою силу, когда прикоснулась к нему. В одну минуту её сосуд внутренней энергии опустел. Живительная влага перетекла в измождённый, истерзанный огнём организм Семёна, а у неё осталось лишь на донце. Но пришелица не жалела ничуть. Если бы вернуться назад, она поступила бы так же. Она любила. Большего невозможно было и желать. Сколько там, в начальных и высших классах по коррекции душ, она встречала тех, кто за целую земную жизнь не познал настоящей любви, ради которой можно хоть на дыбу, хоть в кипящий котёл.

Зная, что смерть поджидает её здесь, в этой погребальной камере, она переживала только об одном: чтобы Столпник не сорвал задание. С самого начала она знала, что после того, как воин света освободит Русь от вражеского гнёта, он навсегда потеряет сверхъестественную силу. Что его кристалл вскоре размягчится и превратится в жидкость: кровяное русло станет полнее на несколько капель. И всего-то.

Сейчас он несокрушим. Одной только силой мысли он может проникать через времена и расстояния. Под его гневным взглядом расплавятся горы и высохнут моря. Но придёт день, и герой превратится в простого крестьянина. И даже память выпавших ему испытаний будет стёрта. Если на то будет воля Великого Программиста.

— Ну же! Идём! — Столпник потащил девушку за руку.

— Милый, я останусь здесь. Так надо.

— Это паче ума*! Перст возложи на уста*, слушай, что я глаголю. Неужто могу вречи* тебя в яме? Да ни в жисть! Аль не мужу должно радети* о жене? И не перечь, заберу тя отсель, уложу почивать подле озера.

— Нет-нет. Мне здесь очень хорошо, светло и… тихо. Ничто не отвлекает от самосозерцания.

— Бедная ты моя рюма*… От чего же слёзы твои?

— От счастья.

— О-хо-хо… Грусть-печаль меня терзает.

— Не волнуйся. Я буду думать о нас. Вот увидишь, не пройдёт и дня, как мы встретимся.

— Правда? — Столпник неуклюже вытер девичьи слёзы, спрятал в горсти прозрачные холодные пальчики.

— Честное слово, — соврала Фру, улыбнулась что есть мочи и последним усилием воли перекрыла слезоточивые протоки.

Внезапно раздался гром среди ясного неба. Это был господин куратор. Клетушка заколыхалась. Влюблённые вздрогнули, крепче обняли друг друга, закачались.

— Новгородцев Семён!

— Кто ты есть такой?! — воскликнул Столпник, бегая глазами по потолку.

Звук исходил откуда-то сверху.

— С тобой говорит временный поверенный Сущего на небесах. Готов ли ты исполнить своё предназначение?

— Готов! — ответил светлый воин и тут же исчез.

А Фру осталась стоять со скрещенными перед грудью руками, продолжая обнимать любимого. Подземелье замерло. Свет погас, и снова послышались шорохи.

***

Солнце стояло в зените. На всём небе оно было в единственном числе, как это и положено. Редкие прозрачные облачка купались в голубизне, не затмевая светила, простирающего ласковые лучи ко всему живому и неживому. Столпник вздохнул полной грудью и расправил могучие плечи.

Он стоял на том самом обломке скалы, где прожил отшельником три с лишком месяца, откуда начал своё невероятное путешествие. Теперь он, точно гимнаст на трапеции, едва помещался на крошечном каменном пятачке. За каких-то семь дней он очень возмужал и не мог поверить, что узкая ложбинка на столпе когда-то служила ему ложем. Теперь в неё могла поместиться разве что одна его нога. Он вспомнил свой извечный голод и усмехнулся. Со вчерашнего дня не хотелось ни есть, ни пить. Казалось, он — птичье перо в потоке воздуха — такой же лёгкий, свободный и независимый. Вместе с тем нечто весомое и неуёмное капля за каплей наполняло его внутренний сосуд и уже подступало к самому краю.