Студент

– Я думаю, что для певца любой опыт выступления перед публикой пригодится ему в будущем, - согласился Боря.
– Вот я удивляюсь, как Сашка выходит и поет перед публикой. Я бы не знал, куда деться, не то чтобы что-то еще говорить, а, тем более, петь.

– А что, страх перед публикой это такая штука, что не всякий может преодолеть.
– сказал Иван - Я читал, что Ив Монтан в юности отличался застенчивостью и для того, чтобы преодолеть свой страх, специально ездил в поездах метро, где проделывал одно и то же. Он, когда всё в вагоне успокаивалось, внезапно с шумом открывал разделительные двери, к нему сразу поворачивались пассажиры и смотрели на него, а Ив Монтан старался выдерживать их взгляды.

– Это из его книги "Солнцем полна голова".
– подтвердил Боря Ваткин.

– Но я не об этом, - продолжал Иван.
– Я вообще о песнях, которые поют в ресторанах. Все эти "Мурки", "Постой паровоз", "Гоп со смыком" - блатные песни, то есть, никакое не искусство.

– Никакое, значит низкое, - сказал Боря.
– А "Бродяга", который Байкал переехал, а "Шаланды, полные кефали..."?

– "Шаланды" - это не блатная, это подражание одесским, и написал ее, кажется Никита Богословский для фильма "Два бойца", а потом народ запел ее как блатную, - вытащил я из памяти, то, что где-то прочитал.
– Кстати, песенка "Бублички" тоже известна как блатная, хотя она не блатная.

– Так ведь эти песни пел и поет Утесов. У него и "Шаланды", и даже, говорят, сам Сталин однажды попросил его спеть "С одесского кичмана", - поддержал Боря Ваткин.

– Шаланды пел и Марк Бернес.

– Пока его в газетах не раздолбали за пошлость в музыке, - усмехнулся Иван.
– Да еще обвинили за пропаганду пошлого ресторанного пения.

– Да там не всё правда, - возразил я.
– Его упрекали и в отсутствии голоса. А Бернеса любили не за хороший голос, а за искренность, которую не купишь. Про него говорили, что он "шептун у микрофона", а он и сам никогда не говорил, что споет песню, он говорил "я расскажу песню" ... Лично мне нравится любое искусство, если оно затрагивает душу; да и вообще привлекает всегда всё, что по-настоящему талантливо. Я помню, как однажды я полчаса не мог оторваться и смотрел на сапожника, который мастерски вколачивал молотком маленькие гвоздики, такие, что, казалось, пальцами не возьмешь, а он как-то ловко, играючи и с удовольствием делал это, то есть, от души ...

Ресторан постепенно заполнялся, и вскоре ни одного свободного места не осталось.

– Хорошо, что пришли пораньше, а то бы в ресторан не попали, - сказал Иван.

– А у нас как новый лабух петь стал, зал всегда полный. Поет обалденно! Щас услышите, - подслушав наш разговор, просветил нас официант, который принес вино и салаты.

– Поняли?
– весело подмигнул Боря.
– Это про Сашку.

На подиум стали выходить музыканты. Их оказалось пятеро: пианист, саксофонист, контрабасист, скрипач и ударник. "Странный состав для джаза", - подумал я.
– Скрипка как-то не вязалась с моим представлением о джазе. Впрочем, я не большой знаток этого.

– "От саксофона до ножа один шаг", - вздохнул Боря.

– Ты чего мелешь?
– удивленно повернулся к нему Иван.

– Да это не я. Это я вспомнил плакат, который висит в комитете комсомола.

Музыканты заняли свои места, попробовали инструменты и заиграли танго "Серебряные гитары". На свободное место в центре зала вышли одна за другой две пары и стали танцевать. Потом оркестр играл что-то из репертуара оркестра Глена Миллера, кажется, "В настроении" или еще что-то. Наконец появился Саша Виноградов. Мы захлопали ему, кто-то поддержал нас редкими хлопками, а Саша показал нам из-за спины кулак.

Саша начал с песни Ива Монтана "Сесибо". Пел он на французском:

C'est si bon

Bras dessus, bras dessous,

En chantant des chansons.

C'est si bon

De se dire des mots doux,

Des petits rien du tout

Mais qui en disent long.

Я знал перевод песни, в которой говорилось о том, как хорошо пойти неважно куда, рука об руку, напевая песни, говорить друг другу приятные слова и разные глупости, видя наши счастливые лица, люди завидуют нам. В общем, все хорошо: и наши чувства, и то что мы любим друг друга, хорошо, когда я обнимаю ее.

C'est si bon,

Et si nous nous aimons,

Cherchez pas la raison:

C'est parce que c'est si bon,

C'est parce que c'est si bon,

C'est parce que c'est si bon

Его мягкий, бархатный, обволакивающий баритон завораживал, и ничего не было удивительного в том, что все сидящие за столиками, трезвые и чуть пьяные, дружно аплодировали Сашке. Он, непривычный к аплодисментам, неумело кланялся и улыбался. Потом он пел "Под небом Парижа" и "Только ты" из репертуара Элвина Пресли. Мы видели, какой Сашка имел успех. Кто-то крикнул: "Очи черные", его поддержали аплодисментами, и он запел "Очи черные". Да так, что даже мы, кто знал его голос и слышал этот романс в его исполнении, мурашки пошли по коже.

Он пел, а зал подпевал:

Очи черные, жгуче пламенны!

И манят они в страны дальние,

Где царит любовь, где царит покой.

Где страданья нет, где вражды запрет.

Пел Сашка здорово, но когда он исполнял предпоследний куплет:

Очи черные, очи жгучие,

Очи страстные и прекрасные.

Вы сгубили меня, очи страстные,

Унесли навек моё счастие,

то слова "Вы сгубили меня" произносил таким трагическим речитативом, почти срывающимся на рыдание, что невольно вспоминался Шаляпин с его "Блохой".

В ресторане мы просидели почти до двенадцати ночи и ушли вместе с Сашкой.

В общежитие пускали строго до двенадцати, но мы договорились с вахтершей, чтобы она открыла нам, когда мы придем. Дверь, к нашему удивлению, была открыта и в коридоре оживленно что-то обсуждали два дружинника из студентов с комендантшей Варварой Германовной.

Увидев нас, комендантша сурово сказала:

– Вот "ещё нарушители. Целая компания, - комендантша потянула носом и, покачав головой, заключила:

– Да еще и пьяные.

– А у нас у Ваткина день рождения, отмечали, - соврал Иван.

– Врете!
– не поверила комендантша.
– Ну, ладно. Только в следующий раз не пущу, будете ночевать на улице.

– А чего? Как раз белые ночи начинаются. Красота, - весело отозвался Саша.

– Поговори, поговори мне, а то сейчас отправишься, - пригрозила Варвара Германовна.
– Спать идите. Вас мне только ещё не хватало.

– Мы пошли наверх, чтобы разойтись по своим комнатам. В коридоре у окна с озабоченными лицами стояли Леня Котов и Иван Силин. Силин, имея первый разряд по лыжам, выступал за сборную института, а недавно, совершенно неожиданно для нас, выполнил норму мастера спорта по настольному теннису и собирался переводиться в институт им. Лесгафта . Этому никто не удивлялся, потому что он был как-то приспособлен к спорту и больше времени проводил в спортзале, чем на учебе. Его атлетическую фигуру как-то заметил известный ленинградский художник и уговорил позировать для картины что-то типа "Молодая семья на пляже", где папа поднимает над собой ребенка, а мама с любовью на них смотрит. В результате, на картине оказалось узнаваемым не только мускулистое тело Ивана, но и его веснушчатое лицо.

– Лёнь, чего там Варвара шумит?
– спросили мы у Котова.

– Да нас застукала у девок в изоляторе, - мрачно произнес Ленька.
– Кто-то донес, сволочи.

– А там с Варварой дружинники трутся, Петька Семенов с Олегом Ветровым.

– А-а, ну теперь понятно, кто нас заложил. Вот сволочи, ходят, вынюхивают. И охота ж им этой хреновнёй заниматься!
– Силин с досадой сплюнул на пол.

– Так что случилось-то?
– повторил я.

– В изоляторе лежит с температурой Верка, с которой я хожу, - живо стал рассказывать Силин.
– Только у нее температуры уже нет, так лежит просто, балдеет. А там еще две подруги с Лешкиного худграфа. Вот мы и пошли к ним, когда общежитие угомонилось.