Судьба генерала

Осыпавшиеся с тихим шумом, похожим на шёпот, стены когда-то оштукатуренного мазара были все сплошь исписаны на различных языках с просьбами о помощи или благодарениями. В прямоугольной нише лежала горстка медных монет — скромные подношения. В проломах стен тихо колыхались метёлки тростника. По серым, как сухая халва, руинам бегали юркие чёрные жучки. Пыльные ящерицы шныряли в бесчисленных дырах и трещинах. Кое-где встречались известковые шары скарабеев. А вокруг непрекращающиеся ветры пустыни обнажили среди песка и камней цветные, покрытые голубой майоликой и глазурью, черепки битых сосудов, редкие бусинки из бирюзы и сердолика, таинственно мерцающие в лунные безмолвные ночи. Сквозь редкие ветви саксаула виднелись неподалёку развалины глинобитной крепости. У подножия холма, на котором возвышался мазар, находился глубокий колодец. Над ним вился столбик каких-то мошек.

Лагерь разбили прямо здесь, у колодца.

— Нечистое место, — проговорил, недовольно поглядывая на могилы, Сеид — караван-баши и проводник в одном лице.

— Почему нечистое? — спросил удивлённо Николай.

— В брошенных домах и забытых мавзолеях поселяются духи, которых лучше оставить в покое, — неохотно ответил караван-баши.

Но сейчас путники больше опасались живых разбойников, чем неприкаянных душ давно почивших вечным сном покойников. Николай с интересом рассмотрел устройство колодца. Чтобы не осыпались глина и песок, он был обложен изнутри толстыми стволами саксаула. По краям чуть возвышающегося над поверхностью «сруба» было вбито два кола, на их перекладине укреплено деревянное колесо с жёлобом. На него один из погонщиков верблюдов накинул длинный шерстяной аркан, к концу которого был привязан кожаный мешок — бурдюк вместимостью не менее трёх-четырёх вёдер. Воды в колодце оказалось мало, её слой не достигал и полуметра, но она была пригодна для питья, хотя и солоновата.

Вскоре стало темно, только на западе ещё багровела полоска неба. Какое наслаждение было растянуться на кошме у потрескивающего костра и, вдыхая приятный дымок горящего саксаула и подставляя лицо ночному свежему ветерку, пить и пить пиалу за пиалой кисловатый чал, а потом есть каурму — горячую баранину, нарезанную тонкими длинными кусочками и обжаренную в кипящем сале, запивая её зелёным чаем. После еды Николай закурил трубку и занялся своими записями. Он вёл подробный дневник, по звёздам приборами определял широту и долготу места, где они остановились, чтобы потом составить карту этой части Каракумов и пути через них к Хиве.

Рядом с ним у соседнего костра тюякеши тоже пили зелёный чай с ржаными лепёшками и каурмой. Затем один из них взял двухструнный дутар и, подыгрывая сам себе, запел заунывную песню. Все туркмены замерли с наслаждением, слушая его. И когда певец после надрывного речитатива вдруг перешёл на визгливое «и-и-и-и», все восторженно закричали:

— Ай, варахелла! — что означало «молодец».

— О чём эта песня? — спросил Николай сидящую неподалёку Гулляр.

— Трудно сказать, — ответила она, — о любви, о разлуке...

— Скучает, наверное, по молодой жене, которую оставил в становище на берегу моря, — предположил Николай благодушно.

Туркменка опустила голову, хмыкнула себе под нос и покраснела. По восточным понятиям это был, наверно, слишком вольный разговор.

— А кому ты передавала послание четыре дня назад, когда мы встретили чабанов? — перевёл разговор на другую тему капитан. Он заметил, как девушка не только разговаривала со встретившимися туркменами, но и передала им какой-то ремешок, на котором были навязаны затейливые узелки.

— От Мурад-бека ничего не скроется, — ответила с уважением Гулляр. — Это послание к родственникам Тачмурада... Не нравится мне эта тишина. — Девушка посмотрела пристально в мрачную даль. — Я чувствую, Сулейман-хан где-то рядом.

— Ну, Гулляр, это тебе только кажется, — проговорил Муравьёв, но и сам внимательно всмотрелся в темноту.

Вдруг в ночи раздался истошно-заунывный вой шакалов.

— Вот, слышите? — подняла смуглую худую руку с серебряными кольцами на пальцах девушка.

— Чего ж тут особенного? — проговорил Николай. — Шакалы воют.

— Дело в том, что шакалы так далеко в пустыню не заходят, тем более в начале осени, — проговорил мрачно сидящий у костра проводник Сеид. — Гулляр права, здесь что-то нечисто. Надо укрепить лагерь. — Караван-баши встал и приказал погонщикам верблюдов сложить тюки в виде заграждения вокруг костров.

Вскоре по углам импровизированной крепости застыли часовые с ружьями. Николай часто просыпался ночью и всё время видел их силуэты в косматых барашковых шапках на фоне звёздного неба. Но ночью ничего не случилось. А утром всех захватила обычная суета. Верблюды ревели, недовольные, что на их спины снова взваливали тюки, тулуки с водой, залезали так надоевшие им всадники; тюякеши кричали друг на друга, бегали по становищу, проверяя, не забыли ли чего. Так что все очень поздно спохватились, когда к ним уже вплотную подскакали всадники с кривыми саблями наголо. Они рубили с размаху сверкающими на утреннем солнце клинками ничего ещё и не понявших погонщиков верблюдов, с визгом проносились по лагерю, потом осаживали резвых полудиких коней почти на полном скаку, разворачивались в одно мгновение и снова неслись за разбегающимися во все стороны караванщиками.

Николай ещё не успел сесть на своего верблюда, и как только услышал дикий визг нападающих, взял его за верёвку, привязанную к большому кольцу, продетому кораблю пустыни в нос, и, прикрываясь недовольно ревущим животным с одной стороны, а с другой отмахиваясь от нападавших штуцером с насаженным штыком, стал отступать к мазару. К нему присоединились несколько уцелевших погонщиков верблюдов. Вскоре небольшая группка во главе с Муравьёвым добралась до мазара и заняла в прямоугольном здании круговую оборону. У нескольких проломов в стенах капитан поставил туркменов с ружьями, сам же с двумя молодыми парнями с кинжалами и шашками в руках занял позицию у входа в мавзолей.

— Сдавайся, неверная собака! — послышался крик одного из нападавших.

Он спешился и быстро пошёл к мавзолею, размахивая саблей. Николай всмотрелся: это был именно тот «горец», которого он угостил ударом кинжала в Тифлисе и который угрожал ему в Тебризе.

— Сулейман-хан Меченый собственной персоной, — проговорил Муравьёв с насмешкой, — сейчас ты получишь от меня ещё один подарочек.

Капитан прицелился и выстрелил. Сулейман-хан зашатался и рухнул на песок. Он схватил себя за левое плечо, визжа от боли, приподнялся и заорал своим подручным, показывая окровавленной рукой на мавзолей:

— Убейте их!

Но тут же раздался громкий, сразу видно привыкший командовать голос, который по-туркменски и по-персидски приказал:

— Русского не трогать! Кто возьмёт его живым, получит сто туманов золотом!

Это майор Бартон взял в свои руки управление боем. Разбойники, воодушевлённые суммой награды, ринулись к серым развалинам, откуда гремели редкие выстрелы. Через пятнадцать минут ожесточённая схватка в мавзолее закончилась. Связанного чёрным арканом Николая по трупам убитых бандитов и погонщиков верблюдов приволокли к сидящему на кошме в тени бархана, неподалёку от мавзолея, Сулейману-хану с перевязанным плечом и стоящему рядом майору Бартону.

— Ну, неверная собака, теперь ты у меня в руках! — зарычал Сулейман-хан и выхватил кинжал.

— Погоди, — сказал повелительно майор Бартон, одетый, как рядовой туркмен, в синий поношенный халат, красные чарыки [28] на ногах и в барашковую шапку на голове.

Он рукой остановил главаря бандитов, морщащегося от боли в плече.

— Месье Муравьёв, — обратился англичанин к капитану по-французски, — я хотел бы с вами поговорить наедине.

— О чём же со мной хочет поговорить майор армии Его Величества английского короля Георга майор Бартон? — спросил по-английски Николай.

28

Чарыки — мягкие сапожки.