Судьба

На купца страшно было смотреть. Налитые кровью глаза не вмещались в глазницах, лицо исказилось зловещей гримасой.

— Выбросьте эту падаль за порог, — с присвистом прошипел он, — или я его разорву на куски. Сейчас же уберите его вон! Скот!

— Господин Яковлев, собирайте свои манатки и переходите на другую квартиру, — приказал Толстоухов. — Не пошлю я тебя, Федя, послом. Будешь при моем дворе шутом! — И первым захохотал.

Все сборище дружно захохотало. Громче всех Юшмин. Держась за живот, он весь сотрясался от неудержимого хохота.

— Шут должен постоянно находиться при своем господине, — утирая слезы, напомнил он.

— Что я, педераст? — обиделся офицер.

Потолок, казалось, унесет от взрывов хохота.

Вслед Федорке засвистели.

Но Толстоухов вернул вислогубого.

— Господа, раскланяйтесь с господином Яковлевым! — и первым поклонился. — Господин Яковлев — истинный патриот и доблестный войн. Он казнил мать комиссара. За одно это он достоин высоких чинов и почестей. Отечество его не забудет!

«Доблестный воин» был растроган до крайности словами офицера. Он заморгал глазами, готовый расплакаться.

— Дарую тебе орден, который будет учрежден, как только мы придем к власти. Тебе, Федя, первому дам орден! Так и знай!.. Первому!

— А как он, орден-то, будет выглядеть? — спросил кто-то из окружающих.

— Как?.. Черт его знает, — наморщил лоб Толстоухов. — Что-нибудь, наверно, вроде Георгиевского креста…

И Федорка уже представил, как будет блестеть у него на груди орден.

— А пока что — исчезни с глаз. Не волнуй господина Шарапова, будущего министра торговли в нашем правительстве… — Толстоухов повернулся к купцу и полушутя-полусерьезно спросил: — Тогда выдашь за меня свою дочь? А? Выдашь? — Глаза у него горели зеленоватым, хищным огоньком.

— Она недостойна вас, ваше высокоблагородие, — сказал Шарапов, а сам подумал: «Надо шепнуть Насте, чтобы спряталась».

Он все же улучил минутку, вышел к дочери и зашептал:

— Сейчас же беги из дому. Где-нибудь спрячься и не показывайся пока. Господину Толстоухову жениться срочно приспичило. Как бы беды не натворил. Беги… — Он почти вытолкал ее. — Иди задами…

…Настя направилась к Лене, хотела побродить по берегу, развеяться. Она сама уже подумывала уйти куда-нибудь из отцовского дома на время, чтобы не слышать пьяных песен гостей, шума и крика. Но когда к ней вышел встревоженный отец и велел спрятаться, девушка удивилась. Кто посмеет обидеть ее, дочь Шарапова, который разместил у себя чуть ли не весь отряд, поит и кормит этих бандитов. А что Толстоухову она приглянулась, ничего удивительного. Она уж привыкла к тому, что всем нравится. Даже сам комиссар… При одном воспоминании о Сене у нее сладко и тревожно заныло в груди.

Настя прошла в конец своей улицы и повернула в переулочек, чтобы прямиком выйти к реке. Позади себя она услышала топот. Ее догонял вислогубый. Настя ускорила шаг.

— Ну что, попалась? — Федорка цапнул ее за руку.

— Вы что, дядя Федя?.. — Она попыталась вырваться, по спине у нее побежали мурашки. — Пустите!..

— К красным спешишь? Так они далеко, не догонишь!

— Буду кричать. А-а-а!

Со двора, покачиваясь, вышли четыре бандита, подошли к ним.

— Не дается? — писклявым голосом спросил один из бандитов, худой, длиннолицый, с выбитым зубом.

— Братья! — зашлепал губами Яковлев. — Полюбовница комиссара!

— Наверно, сладкая! — под общий хохот пропищал длиннолицый.

— Тащите ее в сарай! — гаркнул мордастый бандюга, сбив набекрень пыжиковую шапку-ушанку.

Приятели его схватили девушку кто за ноги, кто за руки…

— Братья, моя!.. Не трогайте!.. — молил вислогубый, путаясь у них под ногами.

Одни из «братьев» оттолкнул его ногой.

— Моя!..

Бандиты с Настей скрылись в сарае.

Федорка вскочил, подбежал к двери, толкнул ее. Она оказалась запертой изнутри. Федорка забарабанил по ней кулаками:

— Это дочь купца Шарапова!.. У него на постое сам господин Толстоухов!..

Из сарая угрожающе крикнули:

— Уходи, гнида, а то пристрелим!

Федорка уселся на землю, завыл по-волчьи, покачиваясь из стороны в сторону.

Из сарая слышался дикий, отчаянный крик девушки. Потом, точно захлебнувшись, она внезапно замолкла.

Через час вышла купеческая дочь из сарая бледная, растерзанная. Шуба на ней была изорвана в клочья. Она сорвала с себя шерстяной шарф, которым был завязан рот, и, шатаясь, побрела со двора.

— Э-э-эй, верни шарф! — под общий хохот крикнули ей вслед.

— Пусть останется на память! — сказал мордастый бандит.

— А ты где был? — спросил писклявый у Федорки.

— Чего стоишь? Догоняй!.. — Мордастый подтолкнул Федорку.

Федорка трусцой побежал за Настей. Бандиты заулюлюкали ему вслед.

…Ни мать, ни отец не заметили, когда Настя вернулась домой. Она закрылась у себя в комнате и, уткнувшись головой в подушку, зашлась в плаче.

Утром девушка не вышла завтракать. Шарапов не успел посвятить жену в то, что велел Насте спрятаться, и купчиха забеспокоилась.

«Не заболела ли?» — она подошла к девичьей, постучала.

— Настя, а Настя, открой!

Но в ответ ни звука.

— Настенька! Ты что это? Открой, говорят тебе!

Появился хозяин.

— Что шумишь? Нет ее дома.

— А чего же дверь заперта?..

Шарапов подергал дверную ручку и тоже стал звать дочь. Выломали дверь.

Настя висела над самым столом, посреди комнаты, в одной ночной рубашке.

— А-а-а!.. — закричала купчиха и в ужасе попятилась.

Шарапов взобрался на стол, отрезал веревку. Тело дочери уже остыло. Дрожащими руками он положил ее на кровать, снял петлю.

Купчиха голосила, припав к Настиной груди.

На глаза Шарапову бросилась какая-то бумажка на столе. Он схватил ее. Написано рукой Насти: «Прощайте, мама и отец! Ваши спасители, которых вы так ждали, изнасиловали меня в сарае. После такой грязи жить мне на свете невозможно. Прощайте… Настя».

Шарапов смял записку в ладони.

— Господин Толстоухов! — завопил он. — Господин Толстоухов!

Офицер с опухшим лицом вышел на крик:

— Что такое? Пожар?

— Вот, полюбуйтесь, — с трудом говорил Шарапов. — Ваши люди обесчестили мою дочь! Из-за этого она погубила себя.

— Не может быть. В моей армии нет насильников.

— Душегубы!.. — не помня себя, кричал Кузьма Петрович. — Я-то, дурак, ждал вас как спасителей… Звери!

— Я начинаю верить, что вы большевик! — жестко оборвал его постоялец.

— Я тоже зверь!.. — Шарапов остервенело бросил в лицо Толстоухову скомканную бумажку. — Вон отсюда!

Толстоухов пробежал записку глазами.

— Произошла какая-то ошибка… достойная сожаления. — И вышел из комнаты.

— У-у!.. — со стоном вырвалось у купца. Он опустился на кровать у ног дочери и, схватившись за голову, зарыдал…