Сумерки Эдинбурга
Шрифт:
— Пейте. Нечего добрый виски переводить.
Гамильтон послушно сделал глоток, с его раздражающе привлекательного лица не сходило выражение недоумения. Потом он откинулся на спинку стула и аккуратно взболтнул оставшуюся в шоте жидкость.
— А теперь послушайте, — заговорил Крауфорд, — смерть хозяйки Вайчерли не на вашей совести.
— Если бы вчера вечером вместо тетушки я пошел к ней, сейчас она была бы жива.
— Мы еще не знаем, было ли это преступлением. Разве все признаки не указывают на сердечный приступ?
— Именно затем я и пришел, сэр. Я подозреваю преднамеренное отравление цианидом.
—
— Отчетливый запах горького миндаля.
— Это вы сами унюхали?
— Сержант Дикерсон его обнаружил.
Кустистые брови Крауфорда нахмурились.
— Дикерсон? А он-то к этому каким боком?
— Лишь малый процент людей способны учуять запах горького миндаля, источаемый цианидом. Дикерсон принадлежит к этому меньшинству, а я, увы, нет.
— Даже если судмедэксперт подтвердит это, вы тут по-прежнему ни при чем, — гнул свое Крауфорд.
Гамильтон провел рукой по лбу.
— Теперь я никогда не узнаю, что она хотела мне сказать.
— Как насчет остальных жильцов? Видели что-нибудь? Слышали?
— Студент, чья комната ближе всего ко входу, говорит, что гостей будто бы было двое. У первого голос вроде как детский.
— Не представляете, кто бы это мог быть?
— Не особо.
— Странно, — заметил Крауфорд. — А вот я, кажется, знаю. Да-да, — ответил он на вопросительный взгляд Гамильтона, — я уже не раз замечал, что он шляется по округе, дожидаясь вас. Я бы не советовал вам доверять таким мальчишкам, как он.
— Мне нет нужды доверять ему, — сказал Иэн. — Достаточно сделать его полезным.
— У вас какое-то романтическое представление о бедном и сломленном судьбой ребенке — причем я-то лично не сомневаюсь, что жизнь у этого парня и правда не мед. Его счастье — дождь да ненастье и все такое, да. И все же лучше быть осторожней и…
— От чего именно вы предостерегаете меня, сэр? — перебил Иэн начальника.
— От ошибки, которая может стоить вам карьеры.
— Вроде той, которую допустил мой отец?
— Я никогда не имел ничего против вашего отца. — Крауфорд одним глотком опорожнил шот и тут же снова наполнил его.
— Тогда вы были в меньшинстве, сэр.
— Послушайте, Гамильтон, не вижу смысла копаться в старых обидах. — Крауфорд покачал головой и потер лоб большим и указательным пальцами. Головная боль с утра мучила его, и теперь усиливалась. — Расскажите-ка о деле.
— Нам известно несколько важных подробностей о нашем персонаже, — сказал Иэн.
— Например?
— Это человек известного статуса и возможностей. Скорее всего, хорошо образован, вероятно, владеет двумя языками.
— Уже кое-что. — Крауфорд сделал еще один глоток.
— Я полагаю, что их отношения с мистером Вайчерли носили весьма личный характер.
— Вы к чему ведете?
— Удушение — это очень личный способ убить человека. Если в деле не было финансовой заинтересованности, которой мы пока не обнаружили, такое убийство наталкивает на мысль о гораздо более неочевидных и глубоких мотивах.
— Может быть, месть?
— Вполне возможно.
— А что там с французским детективом?
— Вскоре должен быть в Эдинбурге.
— А приведите-ка его сюда завтра, а? Покажете ему участок, все такое. Я и сам с удовольствием с ним побеседую.
— Очень хорошо, сэр.
С трудом одолевая очередной приступ
неуместного желания захихикать, Крауфорд откинулся в кресле и закинул ноги на стол. Это была не слишком-то удобная поза для человека его габаритов, но главный инспектор хотел показать Гамильтону, что способен выйти за формальные рамки, не теряя присущей ему, как он искренне надеялся, внушительности.— «Тот, кто собратьям только волк, для тысяч — горе он» [20] .
20
Роберт Бёрнс. Людской удел — страданья. Печальная песня (пер. Ю. Князева),
— Роберт Бёрнс, сэр?
«Не только распознал цитату, — раздраженно подумалось Крауфорду, — но ведь и мысли не допускает, что я мог сочинить что-нибудь подобное сам».
— Знаете, а ведь когда я только пришел в полицию, то честолюбия мне тоже было не занимать. — Крауфорд попытался взять отеческий тон.
— О чем вы, сэр? — Гамильтон сдвинул свои черные брови.
— Мечтал изменить мир, сделать лучше жизнь обычных людей — вот эта вот вся белиберда и ахинея.
— Почему вы думаете, что я…
Крауфорд засмеялся, но этот долгий и мрачный звук был больше похож на рыдание.
— Ну же, Гамильтон, — неужто вы думаете, что за эти годы я не научился разбираться в людях? Послушайтесь моего совета и закиньте подальше все свои наивные представления о справедливости и правосудии — крепче спать будете. Они не приведут ни к чему, кроме горького разочарования на старости лет.
— Сэр? — Гамильтон выпрямился на стуле.
— Да как же вы не видите, что я просто пытаюсь помочь вам? Расслабьтесь, пока вас удар не хватил! — тут Крауфорду вспомнился совет жены не перебарщивать с эмоциями. Мойра говорила, что это вредно для здоровья, — правда, в настоящее время главной проблемой в их семье было уже ее самочувствие.
Гамильтон одним глотком осушил свой шот. Крауфорд только сморгнул — так обращаться с выдержанным односолодовым определенно не стоило. Он постарался не вспоминать, сколько отдал за бутылку.
Инспектор поставил шот на стол начальника и встал:
— Благодарю вас, сэр, за то, что приняли меня под свое крыло, но я…
— Мое крыло?! — Крауфорд что есть силы ударил кулаком по столу. — Да что тут у нас, по-вашему, — школа для мальчиков? Я всего лишь делюсь с вами полезным и очень нужным вам сейчас советом: хотите — пользуйтесь, а не хотите — не надо! — Поняв вдруг, что перегибает палку, Крауфорд откинулся на спинку кресла и глубоко вздохнул: — Послушайте меня, Гамильтон, вы мне небезразличны.
Инспектор нахмурился:
— Позвольте спросить, к чему вы ведете, сэр?
— Чтоб вам пусто было, горцам упертым, — пробормотал Крауфорд, поежившись от скользнувшей за воротник рубашки струйки пота. — Дела обстоят следующим образом, Гамильтон. Если очертя голову нырнете в эту клятую работу, она выест вас изнутри. Уж поверьте — я знаю, о чем говорю. Здесь в участке есть уйма ребят, для которых это всего лишь ежедневная служба. По вечерам они возвращаются к своим маленьким толстым женушкам с сопливыми ребятишками, мирно ждут себе пенсию — и все, баста! Ясно?